Амалия была первой, кому я рассказал о своей матери.
— Мы спали на соломе, — обронил я как-то ночью и посмотрел, не появилось ли отвращение на ее лице. Ничего не изменилось. — Мы ели руками. Она купала меня в ручье. Одевала в обрывки ткани, которые когда-то были нижним бельем какого-нибудь крестьянина.
Она все еще не отодвинулась от меня. Она лежала рядом и водила пальцем по моей руке, вверх и вниз, и было щекотно, когда он проходил по сгибу локтя.
— Амалия, — спросил я, — разве это тебя не удивляет?
— Удивляет? — повторила она и приложила ухо к моей руке, будто прислушиваясь, как дрожат мои мышцы. — Нет.
У меня даже шея вспотела. Так, значит, она всегда думала, что я был грязным крестьянином?
— Понимаешь, — произнесла она, касаясь губами моей руки, как будто пробовала ее на вкус, — сначала я думала, ты — один из тех мальчиков, что хотят стать монахами. Я думала, твой отец богат, он истово верит в Бога и мечтает, чтобы ты стал аббатом. А сейчас я понимаю, почему так любила тебя. Если бы я узнала об этом раньше — о том, что ты сирота, крестьянин, — наверное, я бы не была такой злой. И больше бы помогала тебе. На самом деле я думала, что ты просто глупый. — И она укусила меня за руку.
За пределами этой комнаты моя жизнь оставалась прежней. Штаудах считал, что мне не нужно спешить с постригом, и я, всеми забытый послушник, изредка посещал службы, лишь бы не получать нареканий. Для перемен требовалось приложить усилия. Но я ничего не хотел менять. Я готов был состариться в этой комнате.
Однако Амалия была единственной дочерью самого богатого человека, когда-либо проживавшего в Санкт-Галлене, и окружающие собирались предпринять в отношении нее кое-какие действия. От кавалеров у нее не было отбоя. Она столь искусно изобличала их недостатки, что с течением времени даже Каролина пришла к убеждению, что Амалия ищет идеального мужчину.
— И Каролина еще усерднее занялась поисками, — сказала мне Амалия в одну из ночей. — Она столько бумаги извела, рассылая письма «претендентам»! «Год, — говорит, — и не больше. А если ты решить не можешь, пусть этим займется твой отец!» Тут отец хмыкнул. «Терпение, Каролина, — сказал он. — Мы найдем что-нибудь подходящее. Всегда можно подыскать что-то стоящее».
Мы посмеялись над этим, понимая, что вряд ли когда-нибудь «что-то стоящее» появится.
И вдруг однажды ночью она попросила:
— Возьми меня в жены.
У меня перехватило дыхание. Я застыл. Я сидел и молчал. У меня было такое чувство, что любой звук может выдать мой обман и позор.
— Мозес, — позвала она.
— Да?
— Я попросила тебя взять меня в жены.
— Я не могу.
— Почему не можешь? — спросила она. А потом рассмеялась: — Потому что ты монах? Мозес, ты даже Библии не знаешь. Ты каждую неделю проводишь ночь с женщиной. Ты…
— Дело не в этом, Амалия.
— Тогда почему?
Я поблагодарил Бога за то, что у нее на глазах повязка и она не видит, как я трясусь от страха все потерять.
— Я не могу.
— Но почему нет? — спросила она уже серьезным тоном.
— Пожалуйста, не спрашивай меня.
Наверное, она уловила искренность в моем голосе — и больше не настаивала.
— Понимаю, — сказала она. — Ладно, мне не нужно, чтобы ты на мне женился. Мы просто сбежим. Я устала проводить дни без тебя. Мы можем поехать в Цюрих. Или в Штутгарт. Орфей, ты сможешь петь.
— Пожалуйста, не называй меня так.
— Почему? Для меня ты — Орфей. Мой Орфей.
Я покачал головой, хотя она этого и не увидела. Для меня это имя стало символом обмана, моего ужасного обмана. Я страстно желал того же — сбежать. Сбежать от Штаудаха и Ульриха, покинуть мою каждодневную тюрьму. Быть с ней одной плотью, мужем и женой. Я хотел этого так же сильно, как и она, и даже еще сильнее.
— Пожалуйста, не проси меня об этом, — взмолился я.
— Я не против того, чтобы быть бедной, — заверила меня она.
— Никогда больше не проси меня об этом, — сказал я так убедительно, как только мог. Я едва сдержал слезы.
Несколько минут мы молчали. Ее рука начала ощупывать мою грудь, шею, подбородок. Она прикоснулась к моим губам, тронула пальцем язык.
— Я хочу видеть тебя, Мозес, — произнесла она. — Я хочу увидеть тебя своими глазами.
