Я отложил его наставления в сторону, полагая, что они никогда мне не понадобятся, тем более что никаких театров рядом не было. Но во время своих прогулок я вскоре понял, что могу разделить человеческие звуки, услышанные мною в ночи, на две категории, которыми Николай оценивал оперное пение. На сцене жизни вы можете услышать речитативы, доносящиеся с улицы теплой ночью, а зимой вам потребуется всего лишь забраться в окно или вскрыть замок и войти в переднюю. Они, подобно своим кузенам из мира оперы, являются звуками, которые двигают вперед нашу жизнь. Это храп, ровное дыхание, скрежет, продолжительный стон, сонный лепет. Это шипение над ночным горшком, трубный звук заложенного носа. Это хряск разрубаемого дерева и потрескивание огня в очаге, это хлопки при замешивании теста ранним утром. Речитативы наших ночей — это переворачивание страниц при бессоннице и мерная поступь босых ступней. Они отвратительны. Унылы. Они однообразны. Ими пренебрегают, их не слышат. Они неизбежны.
Многие недели я слушал эти звуки. Я сидел на лестницах, ел объедки на пустых кухнях, пока их обитатели спали наверху. Я пробирался в детские комнаты, наклонялся над колыбелями и купался в легком, безмятежном дыхании. И чем больше раздавалось этих звуков, тем меньше казался я сам; мир снова был огромным — и каким утешением это становилось для меня. Я стал призраком. Меня не интересовали ни руки, ни лица, ни нагая плоть. Мне нужны были только звуки. Я влезал в окна и крался через передние, я чувствовал себя невинным, как ангелы, которые иногда появляются в наших снах.
Прошло несколько недель, прежде чем я узнал вторую категорию: арии ночи. Чтобы их услышать, вам должно здорово повезти или же вы должны быть очень дерзки. Потому что люди прячут эти звуки подобно тому, как скрывают они самые сокровенные тайны на своем теле. Для того чтобы услышать арию жаркой, душной ночью, встаньте у открытого окна. Или, если на улице холодно, найдите незапертую дверь, или научитесь вскрывать дверной замок, прислушиваясь к звукам, которые он издает, когда в него проникает шпилька. Не останавливайтесь в прихожей, а сразу поднимайтесь вверх по лестнице и ползите по полу, пока не прикоснетесь ухом к двери. Или, что еще лучше, когда жильцы моются, спрячьтесь под кроватью или в платяном шкафу. А если не получится, тогда влезайте на крышу и внимательно исследуйте черепицу, пока не найдете дыру, сквозь которую вы сможете извлечь эти звуки. Только призраки, ангелы и воры имеют право слушать арии.
У плача множество видов — это и детское требовательное хныканье, и болезненный стон, и пронизывающее одиночеством рыдание. Некоторые утыкаются в подушку или прижимают кулак к зубам, давясь своей печалью. Иногда печаль — это потоки слез по щекам и из носа. А бывает, печаль иссушает сердце. Ее приход сродни появлению на свет нежеланного дитяти. Печаль беспристрастна. Закаленный, покрытый морщинами мужчина может пускать слюни и бить себя кулаками по лбу, а его хрупкая внучка лишь вздрогнет от своего горя.
Ненависть — ее звуками наполнена всякая ночь; в самом эффектном проявлении это крики и звон мечей, что так блистательно изображается на неаполитанской сцене. Резкий шлепок и удар кулака пьяного гуляки тоже относятся к ним — и встречаются куда чаще. Оскорбления и попреки так же обычны в спальне, как и наличие в ней кровати. Мне доводилось слышать, как трещат кости, как каплет на пол кровь, как рвется одежда. Я часами мог прислушиваться к рыданиям — я всегда испытывал благоговейный страх перед глубиной горя в этом мире, но когда начинались удары и оскорбления, я кусал кулак, чтобы вынести это.
Конечно же опера воспевает любовь — вот почему ее храмы построены в каждом городе. Очень скоро я стал похож на итальянских мужчин, которые неделями обходятся без ужина, чтобы позволить себе купить один-единственный билет. Я стремился к самому возвышенному: к любовным ариям. Я проползал в спальни, прятался в шкафах для одежды (и выбирался оттуда только тогда, когда все засыпали крепким сном). Робкий смешок. Настойчивый шепот. Шелест ладони по обнаженной коже. Слияние двух дыханий. Возбуждение, растущее до такой степени, что, кажется, тела начинают шептать:
