Поэтому петь я не стал.
— Пожалуйста, — взмолилась Амалия. Она сжала мою руку и прижала ее к своему громко стучавшему сердцу. — У нас совсем немного времени. Скоро сюда придет отец.
Это показалось мне весомой причиной для того, чтобы сбежать, а не петь. Внезапно я испугался этой девочки, целовавшей змей и говорившей, что Бога нет. Я попробовал вырваться, и мне почти это удалось — теперь она сжимала в кулаке только мой указательный палец, — но тут одеяло сдвинулось в сторону.
И при свете свечи я увидел лицо фрау Дуфт.
Это может показаться невероятным, но я увидел свою мать. На мгновение мне показалось, что это была она, спрятавшаяся в этих простынях, и я чуть не закричал от радости. Потом я вспомнил, что лицо моей матери было грязным, а это лицо, лицо фрау Дуфт, было чистым и бледным. Кожа у матери моей была грубой, как дубленая шкура, а у фрау Дуфт она была как тонкий натянутый муслин. Волосы моей матери были распущены и взъерошены, а у фрау Дуфт они были тщательно вымыты и собраны на затылке. Моя мать была сильной. Фрау Дуфт была слабой. Но от этих запавших глаз, от нижней губы, дрожавшей от напряжения, до меня донесся отголосок того тепла, которое я воскрешал в своей памяти при мыслях о жизни на колокольне. В тот момент я готов был дать обещание Господу навечно закрыть рот свой, если бы только моя мать хоть раз смогла услышать, как я пою.
И я запел для фрау Дуфт. Я пел «Gloria» из «Missa Рарае Marcelli» Палестрины. Никогда раньше я не пел в столь маленькой комнате — мебель, одеяла и занавеси почти поглотили мой голос. Дыхание мое струилось сквозь угольную маску, щекотавшую мне нос. Я услышал слабый резонанс, которым мой голос отозвался в этих двух телах. В костлявом теле фрау Дуфт он отдавался едва слышным шепотом. Зато Амалия, все еще сжимавшая мою руку, обладала даром слышать без помощи ушей. Ее губы слегка приоткрылись. Глаза были закрыты. Плечи распрямились. Подобно тому как, проводя мокрым пальцем по краю хрустального бокала, вы слышите звук, так и в ней постепенно возникало едва слышное звучание — мой голос вибрировал в мышцах ее шеи и верхней части спины. Может быть, именно так моя мать могла бы услышать мой голос?
И пока Амалия настраивала себя на мое пение, я настроил свое звучание на нее, и мне показалось, что я сжимаю ее шею в своих теплых ладонях. Я впервые ощутил желание почувствовать свой голос в ней, подобно художнику, который влюбляется в того, чей портрет он пишет, подчиняясь власти своей кисти.
«Gloria» была написана для хора, и, в отсутствие других голосов, я повторял себя, ныряя в прекраснейшие ноты контральто и изобретая модуляции, которых не было в природе. В те моменты, когда я замолкал, было слышно только наше дыхание: легкое и свободное у Амалии, мое, жаждущее воздуха, и больное у фрау Дуфт.
И замолчал я только тогда, когда послышались приближающиеся по коридору шаги.
— Не сметь! — закричал, вбегая в комнату, Виллибальд Дуфт, дрожащими от ярости руками завязывая концы угольной маски у себя на затылке.
Он остановился — казалось, его слегка разочаровало то обстоятельство, что нарушитель, вторгшийся в его владения, еще не дорос даже до четырех футов. Амалия ущипнула меня за локоть, и я с благодарностью скрылся у нее за спиной. Лицо Дуфта из фиолетового постепенно стало красным, он жадно глотал воздух сквозь угольную маску. Не обращая внимания на дочь, он сердито взглянул на меня и подошел к жене, ступая так осторожно, что могло показаться, будто он боится потревожить воздух вокруг нее.
Он прикоснулся к ее щеке тыльной стороной ладони:
— С тобой все в порядке, дорогая?
— Все хорошо, Виллибальд.
Ободренный, он повернулся ко мне. Прищурился:
— Знаешь, что ты сделал?
Я покачал головой, очень надеясь, что он меня не ударит.
— Ты встал на пути у науки, — сказал он.
Я обвел глазами комнату, пытаясь увидеть спрятавшуюся в темном углу науку.
В коридоре зашаркали еще чьи-то шаги. К двери едва плелся сгорбленный Питер, его лицо было таким же красным, как у Дуфта.
— Стоять! — завопил Дуфт.
Питер остановился у самого порога, едва не встав на пути у таинственной науки.
