— Ремус, он плыл по реке, тонул. Он мог бы действительно утонуть.
— И ты его спас. Но взять его с собой — это бремя, которое ты не можешь нести.
Николай переложил меня так, что я улегся у него на руках, прижавшись к его груди. Я лежал и смотрел на венчик кудрявых волос вокруг его головы и на далекое небо. Толстым, как колокольная веревка, пальцем он погладил меня по щеке.
— Хочешь пойти с нами? — спросил он.
Откуда мне было знать, что он предлагает? Мне было известно, что мир кончается за теми далекими горными вершинами и что в каждой деревне есть свой Карл Виктор. И если бы кто-нибудь сказал мне, что на всем белом свете нет никого, кроме тысячи человек, я бы подумал: О Господи! Как много! Но в лице его, склонившемся надо мной, была надежда. Скажи «да», говорили его глаза. Скажи мне, что я тебе нужен. Я не подведу.
Мне хотелось домой, к матери.
— Николай, послушай меня, ты дал обет…
— Я могу дать еще один.
— Так не бывает. Такие клятвы вечны…
— Я клянусь…
— Николай, нет. Ты можешь взять его только до тех пор, пока мы не найдем безопасное место, где сможем его оставить, но только не…
Николай заглянул мне в глаза. Такая доброта. Но где была моя мать? Все еще лежала на полу в нашей хижине?
— Я клянусь, — сказал он, — что бы ни случилось, я всегда буду защищать тебя.
Ремус застонал. Он начал было что-то говорить, но Николай уже не слышал его, потому что внезапно, как будто мать услышала мою тоску, зазвонили колокола Небельмат. Николай и Ремус съежились от отвращения, поскольку колокольный звон потряс их до глубины души. Ремус сгорбился, и в каждое ухо засунул по грязному пальцу. Николай закрыл одну половину моей головы громадной ладонью, а другое мое ухо прижал к своей груди, но я стал вырываться, и вырывался до тех пор, пока он не отпустил меня. Я встал на берегу Рейса и посмотрел на горы. Моя мать была жива!
Я перестал обращать внимание на доброго человека, который спас меня, вытащив из реки. Ремус попробовал оттащить его, но Николай стоял, закрыв руками уши, и смотрел на меня — маленького мальчика, которому явно не причиняли никакого вреда эти звуки, от которых земля тряслась под ногами.
Моя мать смогла подняться с покрытого грязью пола и взобраться наверх, к своим колоколам! И теперь она звонила в них так неистово, как будто ударяла своими колотушками по горам.
Прошло четверть часа, и продолжалось то же самое. Ремус заткнул уши кусками шерсти и вытащил книгу. Николай же просто наблюдал за мной, заткнув пальцами уши, как будто я был диким зверем, которого раньше ему никогда не доводилось встречать. Мать звонила в колокола значительно дольше, чем ей было позволено. Много лет прошло с тех пор, как была она избита за подобное излишество. Я знал, что небельматцы, спрятавшись за дверями своих домов, сжимали в руках кнуты, готовые взобраться к церкви, как только это станет безопасно.
А она звонила и звонила в колокола. Она била по ним яростнее, чем мне когда-либо доводилось слышать. Между ударами почти не было перерывов. Потом я услышал, как что-то внезапно изменилось: она сделала трещину в губе самого малого колокола. И все равно не остановилась.
Я знал, что она звала его. А моему отцу, вновь с трудом взбиравшемуся вверх по каменистой тропе, выпачканному в грязи, в поту и бесчестье, этот колокольный звон, наверное, казался гласом Божьего суда, разносившимся по всему миру. И он, наверное, ненавидел ее за каждый удар так же, как ненавидел ее за то, что она искусила его, и за то, что родила ребенка и выставила его грех напоказ, и за то, что сделала его убийцей. С каждым ударом он, должно быть, клялся, что заставит ее замолчать.
Издеваясь над ним, она звала его вверх, обещая, что раззвонит повсюду о вине его, пока он ее не остановит. Я уверен, что она следила за тем, как он поднимался, но не замедлила и не смягчила свои удары. Слезы потекли по моему лицу, и я начал звать свою мать. «Я здесь! — вопил я. — Я живой!» Но даже Николай едва слышал меня. Она стала еще громче бить в колокола, бросая вызов моему отцу, призывая его взобраться к ней на башню и заставить ее остановиться. И в этой буре сотрясалась и грохотала земля, и река разбивала волны о ноги наши, и я закрыл глаза и представил в центре всего мою мать, звонившую в колокола, призывавшую отца моего.