Следующий мужчина продолжал сопротивляться даже после того, как я наступил ему на ногу. Тогда я оттащил его за фалды. А когда он обернулся, чтобы дать мне отпор, я проскользнул мимо него внутрь.
— Письмо для Амалии… — я едва не подавился ее прежним именем, — Риша.
Последовало неловкое молчание, и я понял, что завопил, наверное, слишком уж громко. Я покраснел. Ко мне повернулись головы не только в ложе, но и во всем театре. Лицо графини Риша, словно холодная луна, обратилось в мою сторону. Амалия тоже повернулась, и мое сердце неистово забилось. Она внимательно посмотрела на меня — этот голос напомнил ей кого-то.
— От Гаэтано Гуаданьи, — сказал я насколько мог тихо.
Взгляд Амалии задержался на мне на мгновение дольше, чем полагалось; затем этот умоляющий взгляд потемнел — слух подвел ее. Она отвернулась и смахнула у слезу рукой.
Графиня Риша нахмурилась, а все находившиеся рядом улыбнулись.
— Дайте его мне, — сказала глава семьи. И протянула три белых пальца, сжатых, как когти у птицы.
— Я могу вложить его исключительно в руку самой госпожи, — продекламировал я, как научил меня Ремус.
Кто-то пробормотал о безрассудстве кастрата.
— Пусть она возьмет сама, — проронил величавый граф Риша, не обращая на меня внимания. — Это всего лишь безобидное восхищение. Кроме того, этот мужчина — солдат без своего меча.
Это вызвало смех в ложе. Даже графиня Риша слегка улыбнулась. Все обратили взгляды на Амалию, которая сидела сложив руки на коленях. Ее голова была слегка повернута в мою сторону.
— Дорогая моя, — прошептал ей на ухо Антон, — ты не можешь отказаться взять эту записку. Возьми ее в знак уважения. Он восхищался, глядя на тебя со сцены.
Она покачала головой:
— Я не хочу.
И раньше, чем я смог возразить, Антон схватил письмо. Повозился с печатью, сломал ее и начал разворачивать бумагу.
— Нет, — произнес я беспомощно. В голове пронеслось: я бросаюсь на него и…
Но Амалия повернулась и вырвала у него из рук письмо. — Это не для вас, — сказала она, что вызвало еще один приступ сдавленного смеха у графа Риша, подхваченный всеми находившимися вокруг него.
Амалия раскрыла письмо и молча начала читать.
Я прочел его раз десять и поэтому мог повторить каждое слово, в нем написанное.
Дорогая Амалия!
Очень важно, чтобы ты не выказала удивления тем, что сейчас прочтешь. Я жив — твой Мозес. Я все еще люблю тебя, и пришел, чтобы тебя забрать, если я все еще нужен тебе. Когда Орфей посмотрит в глаза Эвридике, найди какой-нибудь предлог, чтобы уйти. Я буду ждать тебя у театра.
Скажи всем, что ты находишь это письмо ужасным. Верни его.
Мозес.
Я заметил ее взгляд, устремленный на бумагу. Но последующее ее поведение было весьма необычным. Ей всегда трудно было скрыть бурные чувства, но сейчас на ее лице читалось только замешательство, которое сменилось вспышкой отвращения. А потом досадой. Она сердито взглянула на меня.
— Что все это значит? — спросила она.
Я не был таким совершенным актером, как она, и смог только пожать плечами.
Затем, к моему ужасу, она развернула письмо и показала его всем, кто находился в ложе.
На бумаге ничего не было. Антон взял письмо у нее из рук и осмотрел обе стороны. Его кремовая поверхность была пуста.
— Объясните, что это такое, — приказала графиня Риша.
— Посмотрите на его лицо, — проронил Антон. — Белое, как простыня. Евнух Гуаданьи поражен так же, как и мы.
Я заметил замешательство на лице Амалии, прежде чем она отвернулась от меня. Муж погладил ее по плечу.
— Убирайтесь, — приказала графиня Риша.
И услужливые руки вывели меня вон, словно лишенную жизни бумажную куклу.
Едва я нырнул под сцену, Глюк встал на свое место, чтобы начать третий акт. Ремус ждал моего доклада, но, увидев мое серое лицо, понял, что дела пошли не так, как следовало.
— На нем ничего не было написано, — сказал я. — Все слова куда-то пропали.
— Что? — воскликнул Ремус, стукнув себя кулаком по лбу.
Я подробно рассказал ему про чудо с пустой бумагой.
— Но это невозможно, — прошептал Ремус, и в то самое мгновение заиграл оркестр.
— Ты, должно быть, воспользовался волшебными чернилами, — начал ругаться Николай.
