— О, я почти забыл о самой романтической части, — добавил Николай. Его руки выпустили изумленного Ремуса и стали шарить в пространстве. — Она не видела его лица.
— Не видела его лица? — переспросил Ремус.
— На ней была повязка.
— Повязка? Для чего? — Ремус повернулся ко мне, и моя шея налилась кровью.
— Не важно для чего, — сказал Николай. — Самое главное, что она знает его голос лучше, чем иные знают лица своих возлюбленных. Ему нужно только заговорить или спеть! И тогда она вернется к нему, и они убегут! — При этих словах Николай махнул рукой вслед нам, скрывающимся вдали.
Незажженная настольная лампа Ремуса опрокинулась. Стекло разбилось об пол.
— Ты не можешь утихомириться?! — завопил Ремус.
— Как я могу…
— И помолчи! Мне нужно поговорить с Мозесом… — Ремус мрачно посмотрел на меня: — Это — правда, что он говорит?
Они оба ждали моего ответа. Мне потребовалось всего мгновение, чтобы проверить всю историю нашей любви, запечатленную в звуках.
— Уверен, — ответил я.
Николай захлопал в ладоши, и даже Ремус улыбнулся.
— Тогда я напишу записку, — сказал старый волк.
— Записку? — переспросил Николай. — Ремус, твои писания такие скучные.
— Это не важно, — произнес он. — Все делается очень просто. Излагаются только факты. Мозес жив. Он тоже здесь, в опере. В определенный момент она должна незаметно уйти.
— Когда Орфей взглянет в глаза Эвридике! — прошептал Николай.
— Или в какой-нибудь другой момент, — сказал Ремус. — Это не столь важно.
— Это не столь важно, — передразнил его Николай. — Ремус, все эти книги, которые ты прочитал, — впустую потраченное время. — Николай улыбнулся своей шутке. Но внезапно его лицо потемнело. — Ремус, есть одно затруднение. Ты кое-чего не предусмотрел. Как она получит эту записку?
— Мозес сам вложит записку ей в руки.
— Я?
— Да, — ответил Ремус. — Ты — ученик Гуаданьи, его посланник. Ты единственный, кто имеет доступ в любую ложу в опере. Даже императрице ты можешь доставить письмо. И любому, кто спросит тебя, ты скажешь, что несешь письмо даме от самого виртуозо. Они подумают, что он восхищается ею, стоя на сцене.
— Ремус, — произнес Николай, — это гениально.
Ремус гордо улыбнулся.
Итак, наш план был готов. Мне оставалось только дождаться премьеры.
Впервые бога любви я встретил в тот день, когда Тассо и Глюк пытались научить его летать. Когда мой учитель и я вошли в театр, пышнотелая Лючия Клаварау, которой досталась партия Амура, стояла посреди сцены с крошечными крыльями, прикрепленными к спине.
— Боже мой, — пробормотал Гуаданьи. — Они что, не понимают, что кабан с крыльями так и останется кабаном?
— Но ты такой маленький, — обратилась она к Тассо, когда он застегнул на ней ремни, — ты меня уро…
Тут она издала пронзительный сопрановый вопль, потому что Тассо отпустил груз, — и она поднялась к небесам. И закачалась над сценой.
— Не дергайся! — крикнул ей Тассо.
— Опустите меня вниз! — завопила она.
Тассо дернул еще за одну веревку, и она, громко визжа, медленно пролетела над сценой.
— Опусти ее, — велел Глюк Тассо. — Она больше похожа на насекомое, чем на бога любви. Лучше мы поставим ее на пьедестал.
Невеста Орфея, Марианна Бьянки, была худой и бледной, а от ее великолепного голоса слезы в одно мгновение навернулись мне на глаза. В своей жизни мне не так часто доводилось слышать женское пение, и внезапно мне показалось, что так могла бы петь моя мать. Каждый день во время репетиций я сидел в подземелье Тассо или за кулисами, ожидая прибытия моего учителя. Мой итальянский стал вполне сносным, а текст у Кальцабиджи был достаточно простым, так что после первой недели репетиций я не только понял сюжет, но и мог чуть слышно подпевать Гуаданьи. Мне стали заметны все достоинства и все недостатки его голоса.
— Учитель, — сказал я очень осторожно однажды вечером, когда мы возвращались к нему домой, — для меня такая честь слышать, как вы поете.
Он надменно кивнул со своего сиденья.
— Могу я, с вашего позволения, задать вам один вопрос?
Он удивленно поднял брови.
— Первые два акта такие совершенные, но вам не кажется, что третий акт слишком… слишком…
