Чем же могли заняться крестьяне в своих жилищах в ту летнюю пору? Люди, которых даже зимняя стужа и вьюги не могли удержать дома, теперь целые дни проводили за разговорами или же беспробудно спали; иные, нахмурившись, молча сидели, как путники, пережидающие под навесом грозу. Можно было подумать, что село либо вымерло, либо оставлено жителями, которые спасались бегством от надвигавшейся беды.
Вот какую удручающую картину являло собой село в то позднее утро. Правда, на петров день и в прежние годы село было пустынным. Ведь наступает страдная пора, начинается уборка урожая. В первый день жатвы в поле выходит и стар и млад, даже самые дряхлые старики, которые скоро, взяв косу, станут в ряды косарей на поросших шелковистой травой-муравой вечнозеленых лугах небесного царства. Но обычное безлюдье в страдную пору совсем не походило на нынешнюю мертвую тишину. Чаще всего и на безлюдных улицах незримо чувствовалось присутствие людей, изредка доносились оживленные голоса, радостные возгласы или обрывки разговора. Ныне же в петров день обезлюдели не только улицы. Дома в этот утренний час тоже казались опустевшими — так бывает опустошена безысходностью и безнадежностью человеческая душа.
В этом жутком, сулящем бедствия утре нашел свое отражение весь 1863 год.
Даже вечера не были похожи на обычные летние вечера. День вроде бы клонился к концу, а не смеркалось, словно неведомая сила не давала сумеркам опуститься на землю, удерживая темный покров небосвода невидимыми гигантскими подпорками, чтобы потом, внезапно убрав их, окутать землю непроглядной тьмой. Где-то в заоблачной дали, в самом поднебесье, уже заметно темнело. Клубясь и колыхаясь, сгущалась мгла, а здесь, на земле, было почти так же светло, как и в пору, когда солнечный диск стоит высоко в небе. А между тем дневное светило уже скрылось за горизонтом, закатилось за край земли. И он, этот край земли, обагренный лучами заходящего солнца, чем-то напоминал лист бумаги, края которого загибаются кверху, когда его лижут языки пламени.
В иное время ночная темень, подкравшись, как бы вырастала из-под земли. Вот сумерки уже доходят до пояса, потом незаметно подбираются под самую стреху над крыльцом и постепенно наползают на крыши домов. А там, в вышине, словно отблеск невидимых прожекторов, рассеянный свет все еще озаряет поднебесье. Теперь же кажется, будто земля, напоенная за день солнечным светом, сама его излучает, потому-то здесь, внизу, у самой ее поверхности, сумерки все еще никак не могут наступить.
Ветер затих. Невыносимая жара чуть спала, вроде бы повеяло прохладой.
Из своих домов, просто так, чтобы постоять у ворот, стали выходить люди. Они не собирались, как обычно, группами. Те, что постарше, почему-то не усаживались на скамейки возле протоптанной пешеходами тропинки, чтобы посудачить. Молодежь тоже не веселилась, а ведь прежде, чуть стемнеет, так и норовит затеять игру. Словом, ни у чьих ворот парни да девки не толпились, а стояли порознь, отчужденно. Казалось, все соседи затаили обиду друг на друга.
Тишину едва наступивших сумерек время от времени нарушали быстро проносившиеся по деревне господские экипажи. Они подкатывали к барской усадьбе и вереницей выстраивались вдоль улицы. Словно на свадебный пир, доставляли гостей со всей округи. В сизом вечернем сумраке мелькали тени, слышался топот конских копыт, стук колес. В атмосфере мертвенной неподвижности силуэты экипажей с лошадьми походили на призрачные видения. Крестьяне не проявляли к происходящему особого любопытства. Они казались невольными свидетелями чего-то из ряда вон выходящего, кощунственного. Разве что кто-либо пробурчит:
— Господа и нынче петров день празднуют…
— Вардаи и у черта в пекле останутся господами. Ни гром, ни молния не помешают им именины справить…
— То-то и оно. В самый что ни на есть мор на лошадях разъезжают.
— Пусть хоть одна-единственная лошаденка уцелеет, и ту запрягут, чтобы прокатиться да пображничать…
— Чего уж говорить, разве заставишь барина дома сидеть, хоть пропади тут все пропадом…
Вскоре все вокруг поглотила сгустившаяся тьма. Звуки стали более приглушенными, зрение оказалось бессильным что-либо различать, и воображение, блуждая в потемках, рисовало причудливо-сказочный мир. Оно создавало призрачные видения: по проселочной дороге проносились уже не барские экипажи, а сам сатана на своей колеснице. Поневоле пришлось от него укрыться под сенью домашнего очага и положить у порога крест-накрест метлы, чтоб ему неповадно было сунуться.
