На бугре, рядом со стареньким ларьком, построили новый, сверкающий стеклом и краской. Но, как и раньше, прикрыв лицо кепкой, дремал рядом с ним человек.
Сразу за буфетом глухой стеной стояли сады. Они сильно загустели, и я уже не узнавал их. Упали в садах подгнившие оградки, все перемешалось, перепуталось, и нельзя было разобрать тропинки, которые то и дело упирались в непроходимые заросли.
Иногда неожиданно близко возникала вода залива — она тяжело покачивалась, и легким сквознячком холодило лицо.
Уже вечерело, когда я, отчаявшись разгадать запутанные, как жизнь, тропинки, вернулся к платформе.
Там сидел закутанный в лохмотья человек, а рядом с ним лежала большая желтая папка.
— Афоня?! — спросил я.
— Все мы Афони… — ответил человек и повернулся ко мне лицом.
Я вздрогнул от испуга: прямо на меня смотрели круглые красноватые глаза, а заострившийся нос желтовато поблескивал, как клюв у птицы.
— Ты изменился, Афоня, — опуская глаза, сказал я. — Ты совсем стал похож на птицу.
— Я птица, — как обычно, ответил Афоня.
— Я знаю… Теперь-то куда, а?
— Туда… — Афоня неопределенно махнул рукой.
— Афоня, — засмеялся я. — Ты в небо показываешь?
Он не ответил. Встал, напряженно прислушиваясь к неясному шуму.
— Не скоро еще электричка, — сказал я. — Я смотрел. Минут через двадцать.
— Нет! — Афоня вздохнул. — Пора…
Я тоже посмотрел в небо и увидел птиц, летящих к платформам.
— Пора… — повторил Афоня и взмахнул своими лохмотьями. И мне почудилось тут, что это не лохмотья совсем, а оперение птицы, что, расправив лохмотья, Афоня взлетит в холодное осеннее небо.
Он добежал до края платформы и остановился. Птицы уже исчезли вдали.
— Не получилось… — смущенно сказал Афоня.
Я отвернулся.
Обнаженно белели станционные березы. Летели по ветру желтые листья, и падали в воду, и плавали там, среди отражений семафоров и дорожных знаков.
1973
В сумерки, когда белесый туман медленно полз по дорожкам сада, Настенька часто выходила из дому и, встав под окнами, думала, что она — дерево.
Так и минуло детство, а когда она пошла в школу, случился конфуз.
— Кем вы хотите быть, дети? — спросила учительница и, заглянув в журнал, вызвала: — Авдюхин!
Из-за парты встал симпатичный, немного похожий на бегемота мальчик и басисто сказал:
— Летчиком!
— Молодец! — похвалила его учительница и назвала следующую фамилию: — Аверькин!
Дети хотели быть милиционерами и врачами, моряками и водолазами, космонавтами и пожарниками, и все шло хорошо, пока палец учительницы не уперся в Настенькину фамилию.
— А я хочу быть деревом… — простодушно сказала она.
— Почему деревом? — удивилась учительница и, оторвавшись от классного журнала, внимательно посмотрела на Настеньку.
— Оно зеленое… — улыбаясь, ответила та. — В нем жучки живут, птички разные… Самолеты над ним пролетают…
— Голубушка! — перебила ее учительница. — Мы все знаем, что такое дерево. Ответь нам, пожалуйста, какую профессию ты выбрала для себя, а дерево — это не профессия.
— Я знаю, — грустно сказала Настенька. — Но я так хочу быть…
— Кем? — перебила ее учительница.
— Деревом… — повторила Настенька и заплакала.
После этого ее вызывали к директору, но и там Настенька не отреклась от дерева, и ее стыдили и грозились не принять в октябрята.
— Ты уже совсем взрослая! — говорили ей.
— Я знаю, — отвечала Настенька. — Но так хочется быть хоть немножко деревом.
— Какая же ты бессовестная! — ругались Настенькины родители, которых тоже вызвали в школу. — Мы стараемся, растим тебя, а ты никем не хочешь быть.
— Ну, как же! — торопясь и забывая проговаривать слова, оправдывалась Настенька. — Я хочу быть дере… с ветами, во мне бу… жить пти… мошки…
И снова ее ругали и стыдили, и только морщинистая старая бабушка спросила:
— Каким ты хочешь быть деревом, внученька? Березкой? Вишенкой?
— Ой, какая ты глупая, бабушка! — вздохнула Настенька. — Я ведь сказала: я хочу быть просто де-ре-вом…
И бабушка отвернулась от нее, прижимая к губам уголок косынки.
Впрочем, скоро от Настеньки отступились.
Шли годы.
Взрослела Настенька. Взрослели мальчики в ее классе. Взрослел Авдюхин и все меньше походил на бегемота…
