— Кому ты нужна, клоунесса?
— Вспомните лучше, безмозглый склеротик, о чем вы забыли.
— Сейчас обострюсь и все вспомню.
— Вспомни, пожалуйста, нашу зеленую дверь или что-либо синее, — посоветовал ему Графаилл.
— Я спала, сапоги меня разбудили.
— Снова мой сон у меня прикарманила, Карл.
— Ой ли? — сопротивлялась актриса. — Мне Швейцария снилась!..
— А штрек-шталмейстер?
— Это не видела.
— Видели, видели, но только не срифмовали…
— Не было, говорю, никакого штрека.
— Не было! — рявкнул отрывисто бывший хирург. — Я свои сны знаю лучше тебя. Никогда ничегошеньки не было.
— Карл, объявили бы членовредителю выговор. Это по милости членовредителя мы вас изрядно тошним.
— И пожалуйста, Карл, если входите кланяться, рекомендую стучать у дверей перстеньком уважительно, поняли? Перстеньком о себе, не сапогами по тесу. Но зря не входите сюда.
— Но Карл еще не вошел, а собрался выйти, чтобы войти.
— Не возражаете, вкрадчиво трижды тук-тук-тук!.. Опрятно, застенчиво тук-тук-тук!.. Из какой вы среды? Хотите, возьмемся за вас, отшлифуем отлично манеры… Мы воспитаем… Обычай таков…
— Обычай — не бычий, хорошая рифма.
— Хочет он этого? Ты хочешь этого, чтобы тебя воспитывали?
— Тогда мы назначим ему наказание! Придумаем ужасы — кару!.. Пусть он у меня поцелует ушки…
— Ты, мотка-размотка, заткнись, я тебя затыкаю.
— Кто Мотька? Не вижу.
— Мотька, кто матка. Всю косорылую видишь? Она.
— Мотька… вся… мда… — зарифмовал ее по-хозяйски пылко поэт. — Обормотька!..
— Мотька… Матрена… Матрона… Помнится, так окончательно звали мою канарейку на сумму за десять рублей… Карл, я прошу вас!.. Умильно заплачьте… Надо бы мне самой заплакать, а слезы не лезут, и нет изнутри никакого запаса влажности… Заплачьте… Затем оросите слезами персты, чтобы слезоточивыми вашими пальцами потрогать узнице щеки… Заплакали?..
— Карл, очередную горящую спичку дайте мне — дуну!.. Фу-у… Ничего…
— Ничего, ничегошеньки! — рявкнул опять отставной медработник. — Оттыкнись!..
— Откликнись — а кому? Жалко тоже хорошую рифму. Пропадет.
— От-ты-тыкнись!..
— Отличная звонкая рифма, но — пропадет.
— Я вспомнил, о чем я!..
— Вспомнил?
— О рыбах!.. И вдруг о тебе, Карл!.. О тебе, солдат армии, тоже… Ты справедливо намедни загрыз их, они по-вульгарному голые, но без ушей подчистую…
— Кто загрыз их? Я, вероятно, спала.
— Карл и загрыз их, обычай таков.
— Обычай — не бычий, хорошая рифма.
— Всех упраздняю, носители гонора да гонореи! — рявкнул опять истошно трагически бывший заплечный хирург, окоронованный всюду. — Закон упразднения, думаю, слышали?
— Какой закон упразднения?
— Что нас отродясь еще не было вовсе на свете ни разу.
— Как это не было? Как?
— Отродясь. И вовеки пока что надолго не помышляемся.
— Мы — были! Ты все несусветно забыл.
— Еще не было, не помышляемся.
— Согласен, отсутствие так интересно! Все были, хворали, все маялись изо дня в день и грызлись, а нас еще не было. Чисто сработано.
— Да, но когда-то же мы состоимся?
— Наверняка состоимся! Надо кому-то нести гонорею кому-то.
— Карл, отвечай, ты нащупал опорные точки ногами внизу?
24
По городам и по деревням и на вокзалах укоренился наивный слушок о всеобщей переписи взрослого населения.
Поговаривали, что некто, маскирующийся карликом или Карликом, определяет явку мужчин и женщин, удостоенных якобы записи в книгу, которую неизвестно где взял.
Эта книга затеяна весело на специальных колесах, она большая — формата музея.
Карлик в ней пишет лучом.
Этот луч его бегает сам по страницам:
— Как ваша фамилия? Вы кому посвящаетесь?
Я тоже хочу записаться, кому наперед адресован.
Я посвящаю себя — завещаю себя своим искони близким, а не шантрапе.
25
Карлик отстаивал антикандальное право людей расковать языки. Творя докладные записки наверх, он от имени башни долбил и дразнил инстанции выгодой вольного слова. Там от его гуманизма все наконец угорели. Родился декрет обязательной гласности, где поголовно всему населению было строжайше предписано думать о чем-либо вслух, а не молча.
Кайся по форме за содержание, какая растет у тебя нелегальная смута в уме.
С утра навстречу тебе здесь и там ошалело бегут и бегут орущие люди, тревожа захарканный город, — орущие, словно поблизости где-то воспрял из окурка всемирно пожар или всепожирающе где-то бушует иное стихийное черное зло, — каждый крикун, охваченный паникой бега, несется рысью куда-то спасти себя первым.
