К вечеру жара спала и асфальтовые реки вернулись в свои берега. Небезызвестный ресторан понемногу наполнялся завсегдатаями. Барменша Фира до блеска вылизала пол от вчерашней блевотины. Ударный батальон поэтов и их прихвостней, известный под названием «Банды в бегах», то появлялся, то исчезал, курсируя между пятью или десятью злачными точками единовременно. Провокатор Свойский в одиночестве сидел за столиком и пил свое пиво, доливая бормотуху по вкусу. Когда Гоголь подошел к ресторану, путь ему преградило миловидное существо, не то чтобы неопределенного пола, скорее слишком уж предопределенного.
— Здорово, красавчик! Новенький?..
Гоголь хотел пройти, не ответив, но швейцар Альберт по кличке Гедонист остановил его, сказав: «Только с дамой!»
Существо обняло нашего героя за талию, и они вошли в холл.
— Вы знаете, — сказал Гоголь, — я несколько боюсь за вас. Солнечные лучи уже потеряли свою силу, а туберкулезные палочки — страшно живучие бестии.
И кашлянул в платок. Оставшись один, он сел за столик и заказал чашку кофе.
— Ну что, брат «азохенвей», — крикнул ему провокатор Свойский, — тоже небось щелкоперишь?..
В холле между тем становилось людно. Народ был все больше нецеремонный, люди свои. Бороденко ставил Мозглячному банки, Толик Маркузе собирал подписи к петиции о расширении сексуальных свобод и продавал лотерейные билеты. Василий Лазурный штопал шерстяные носки и доказывал популярному миму Присоскину, что сущность предшествует существованию. Тот только качал головой.
Но главных посетителей пока еще не было. Впрочем, уже явилась отъявленная меценатка Лидия Марципановна Эмбарго по кличке Ледышка с целым выводком лесбиянок. К Гоголю подлетел Серж Икаров и, называя его просто Гогой, знакомил с завсегдатаями. Фира разносила горячительные коктейли, и атмосфера разгуливалась.
— Это, — говорил Серж, — Игорь Мосластый, совершивший кругосветное путешествие в инвалидной коляске, отличный спортсмен и поэт-стоматолог. Это наша старейшая приятельница, Валькирия Артюховна Конкорд-Ябленко, известная своими непечатными произведениями и выражениями. А вот этот — чужой. Американец Бен Джинсон. Черт его знает, чего ему здесь нужно?! Да ты сам-то откуда?..
Американец не был шпионом, его интерес правильнее было бы определить как научно-зоологический, кроме того, он ждал свою подругу. «Существо» безуспешно пыталось к нему подладиться и с горя отдалось драматургу Крокодайлову. «Опять Крокодайлов», — подумало бы оно, если бы умело думать. Разговоры вокруг становились все оживленнее, и провокатор Свойский то и дело уходил звонить по телефону.
— Не понимаю я одесского юмора, — говорили справа, — ну что это такое: «Скажите, вы не видели Мойши? Нет, и Мойши я тоже не видел». Ну что тут смешного?
— Экзерсис, экзистенциализм, — говорили слева, — экзекуция, экзема…
«Банда в бегах» при очередном своем появлении заносила кого-нибудь из «великих», то это был поэт Кривохарков, то Передрищенко, прозванный за религиозность Дристосом.
Гоголь, как лицо незнакомое, заинтересовал многих: к нему подсели художник Рюрик Долгополов (натурщица — Наташа Доброхотова) и скульптор Иван Стабильный (натурщица — Вротбер, в девичестве Рвоткина).
— Хороший ты парень, Гога! Только вот пьешь мало.
Атмосфера все более разголялась. Лидия Марципановна писала автопортрет «Нагая пастушка», Кривохарков, завернутый в плащаницу, читал мистические стихи. Ельян Паскудный, худрук балетной школы мясокомбината, подзуживал своего приятеля Демьяна Синюшного выступить с ответными стихами. Но Синюшный, талантливый поэт-грузчик, не хотел читать, он пил огнедышащие напитки и бормотал, ударяя по столику кулачищами: «Рассея! Рассея!», словно та была шаловливой собачкой, не желавшей отдать ему колбасу.
— Ну, и как Гробоедов? — спрашивал у Гоголя Стабильный. — Все вурдалачит?
— Восстань, восстань, Христова рать, — модным голосом читал Кривохарков, — чьих сыновей не сосчитать…
— И Гроболюбов ничего не сказал? Уж он-то разобрал бы нас по косточкам…
— О, это мой последний «стриптих» «Подмывающиеся наяды»…
— А вот еще один одесский анекдот…
