Перед ним пюпитра нет: вся игра будет наизусть. Пианистка Бербель, племянница магистра, раскрыла ноты — не крюки, не невмы, привычные наши смородинки на черенках; руки ее дрожат от волнения. Все как обычно, но что ж это? Флейтовое соло из «Орфея»? И старого Глюка он играет с таким вольным акцентом, словно бродячий акробат удобно расположился в тени под деревом и насвистывает своей подружке. Звук тонкий, острый как игла, чуть резковат, быть может, а хорошо… Хорошо, чудесно, но я не меломан только, я бургомистр, внемлющий долгу, — вот такой-то музыкой он будет ворожить этой хвостатой гадости? Ах да, вспоминаю, — он ведь импровизатор, ступень промежуточная от исполнителя к композитору, искусство, ныне утраченное. Бедняжка Бербель, рояль отрывисто тявкает: крысы сгрызли прокладку на молоточках… Надеюсь, рояль ему послезавтра не понадобится: женщины крыс боятся, и не тащить же этот катафалк в воду? И Бербель сама не легче… В самом деле он войдет в воду? И как далеко?
А вот этой пьесы я не знаю: старинный напев, не позже XIV века, похоже на гальярды Бертрана, но какие странные славянизмы — Богемия? И что за ритмы буянят в этой наивной, далекой, полузабытой мелодии, будто инъекция молодой крови? Ай да Бербель, молодчина, справляется, ловчит вдохновенно, не глядя в ноты, — а ведь мы с ней одной выучки, доброй старой школы: играй что есть в нотах, и только то, что есть в нотах, и ничего кроме…
Ты слушаешь, девочка моя, слушаешь — смотришь, будто у тебя перепутались глаза и уши. Я тихо, тихо надеюсь: ты как-нибудь догадываешься, что это для тебя я выискал диковинку. Что мне до прочих и до прочего!
А публика слушает и почесывается: грязен Гаммельн, грязна мука на мельницах, грязно звучат гаммы у школяров-музыкантов. Публика слушает ртами, вытянуты шеи, подняты вверх, шевелятся острые крысиные морды… Ах, что же это: зал сотрясается, позвякивает люстра — наступил час ночных грузовиков с мусором, впопыхах никто не сообразил переменить маршрут, — и Крысолов у рояля приплясывает, перед Бербель вместо нот — его берет, а в зале стучат хвосты под креслами, его взлохматившиеся волосы поднялись рыжей короной, и флейта — словно палочка, и крысы не сводят глаз со своего рыжего пьяного дирижера!
(Чьи это стихи? Кого благодарить за незабвенный дар, хранимый с юности?)
Как здесь душно, оказывается. Что делать, зал наш убог и тесен, изнемогает от невиданного людского скопления. Пойдем, дорогая, артист устал, он не станет бисировать, рояль закрыт. Но нет, он играет — один, простую тихую песенку, куплет шубертовской «Липы», — и вот уже слезы умиления смывают с глаз чертовщину, на миг причудившуюся. Хоть он снова взламывает ритм синкопами. Довольно, довольно — испытавший восторг уже преисполнился нетерпения, неблагодарный: скорее прочь с глаз, прочь из ушей. Идем, девочка, за стенами — прохлада, влажная ночная тьма. Любезный, где это вы успели охмелеть, не на концерте же? Подальше от дамы, прошу вас. Если не умереть экстравагантно рано, если в пристойной длительности удержится жизнь, в тебе поселятся и приживутся двойные изображения; тогда не спеши, не разбивай первое ради последнего и последнее ради первого: не ожесточись… Чем припомнится тебе через годы эта музыка: грехом, благодатью, насмешкой? Подожди: не суди поспешно ни себя, ни музыканта… Опять я менторствую невпопад. «Прими сиротку, сударь, родители почтенные люди были, — сказала мне Марта, — большая выросла, кормить-поить-укрывать надо, а там — замуж выдавать, мне одной никак. А тебе дочкой будет». Годился ли я в отцы, оробевший музыкант? Не найти сочувственного слушателя, не найти готовность понять. Все они, давние приятели мои, были неприкаянными, бродило среди них, пошатываясь, само окаянство, а я так хотел стоять перед судьбой достойно! Я оставил музыку ради службы в магистрате, и так успокоителен был этот скромный, но постоянный достаток и ясность на годы вперед! Вторжение ошеломило меня. Смутил призрак семейного бремени, и, боюсь, я не был с вами обеими приветлив. Марта не пожелала заметить мое недовольство; она обошлась со мной пренебрежительно, как после той давней и единственной встречи, когда мальчишка, посвящаемый ею в некую науку, оказался плохим учеником. Но бесследно исчезло ее веселое прошлое, и она воспитала тебя в удивительной строгости, не замечая нынешних непринужденных нравов. Ты была безучастна, ты привыкла не привыкать к новым лицам — и вот мне захотелось, чтобы ты отличала меня от соседа, молочницы, от кота, от стола и стула, наконец! Девочка, и мне хотелось победы.
