Позади ветхого большого дома, где он жил и держал книжную лавку, простирался большой заброшенный участок, поросший ежевикой и высокой пестрой травой. Несколько сгнивших яблонь, черных и корявых, дополняли безрадостную картину. Остатки забора давно скрылись под высокими зарослями травы и кустов. Я иногда удивлялся, почему Канаван не приведет участок в порядок. Но это было не мое дело, и я никогда не заговаривал с ним об этом.
Однажды, не застав Канавана в лавке, я прошел по длинному узкому коридору в кладовую, где он часто работал, распаковывая и упаковывая книги. Канаван стоял у окна, глядя на задний двор.
Я уже открыл рот, чтобы заговорить, но меня остановило выражение его лица, полное напряженного внимания. Канаван был полностью поглощен тем, что видел, и по лицу его пробегали волны восхищения, удивления, отвращения, как будто увиденное отталкивало и притягивало одновременно. Заметив мое присутствие, он подпрыгнул от неожиданности и долго смотрел на меня, как на незнакомца.
Потом на лице его появилась обычная добродушная улыбка, и голубые глазки приветливо замерцали за квадратными линзами. Он покачал головой.
— Этот задний двор иногда выглядит очень странно. Если смотреть на него долго, то начинает казаться, что он простирается бесконечно.
Вот и все, что было сказано. Но если бы я знал тогда, что это лишь начало ужасного, страшного дела!
После того случая я почти всегда заставал его в кладовой. Иногда он работал, но чаще просто стоял у окна, глядя на унылый задний двор.
Потом я стал замечать неестественность в поведении Канавана, когда он разговаривал о книгах, как будто лишь играл в прежнее оживление, но мысли его были все еще там, на проклятом дворе.
Мне было как-то неудобно заговаривать с ним о его пристрастии, о чем потом горько пожалел.
Бизнес Канавана, и без того не процветающий, совсем захирел. Но еще хуже было то, что он сам опустился внешне. Совсем сгорбился, и, хотя глаза по-прежнему не теряли острого блеска, мне казалось, что этот блеск указывает больше на лихорадочное состояние, чем на здоровый энтузиазм, как было раньше.
А однажды я нашел дом пустым. В кладовой Канавана тоже не было. Я подошел к окну. Постоял, глядя, как от легкого ветра волнами колышутся буро-зеленые заросли. Черные останки деревьев застыли корявыми силуэтами, завершая безрадостную картину. Ни одной птицы. Даже бабочки. Ничего живого.
Впрочем, что-то в этом безжизненном ландшафте интриговало, вызывало острое любопытство. Как будто передо мной были кусочки неведомой мозаики, которые надо было непременно сложить, найти их тайну и разгадку.
А через некоторое время я испытал странное ощущение, что двор, заросший дикой травой, становится просторнее, растягивается в пространстве, становясь перспективой, и если войти в заросли, то пройдешь мили и мили, прежде чем дойдешь до края.
Меня вдруг охватило острое желание выйти за дверь, броситься в волнующееся травяное море и идти, идти. Я чуть было не сделал это, как вдруг увидел Канавана.
Он выскочил из зарослей травы и какое-то время озирался вокруг с таким видом, как будто не знал, где находится. Смотрел на свой дом так, будто видел его впервые. Ежевичные колючки и трава прилипли к его брюкам и старомодным ботинкам. Мне показалось, что сейчас он обратно нырнет в заросли.
Я забарабанил в окно. Канаван обернулся и увидел меня. Постепенно его искаженное лицо и безумный взгляд пришли в норму. Слабыми, нетвердыми шажками он подошел к двери, которую я открыл, вошел в дом и, пройдя в гостиную, бросился в кресло.
— Фрэнк, — слабо прошелестел его голос, — не заварите ли чаю?
Я принес чай, и он пил его очень горячим, пил долго, не говоря ни слова. Я понял, что он ничего не сможет сейчас рассказать.
— Вам лучше не выходить из дома несколько дней, — посоветовал я на прощание.
Не глядя на меня, он слабо кивнул.
Когда я навестил Канавана на следующий день, он выглядел лучше, но был подавлен и угрюм, не заговаривал о вчерашнем случае.
Минула неделя. Казалось, он забыл о заднем дворе. Но однажды я опять застал его в кладовой у окна, от которого он очень неохотно оторвался.
