— Куда хоть тебе? — спросил водитель, остывая. Тот ответил:
— А куда хошь. Можно до конца, можно до поворота. Вези, пока не надоем.
Он знал, что самосвальщики с попутных обычно не берут — на стройках не принято. Но здесь было лишь преддверие стройки, дорога, а у дороги свой обычай. Но и у прохожего был свой обычай — за попутки он давно уже не платил. Не хотел. Деньги были, но лишних не было.
— Садись, там разберемся, — бросил водитель, выравнивая машину. — Геолог, что ли?
— Куда мне.
— А кто?
— Я-то? — Прохожий посмотрел на водителя, понял его, устроился поудобней и ответил с удовольствием — Путешественник.
Водителю слово тоже понравилось.
— Подзаработать, что ли?
— Это никогда не мешает.
— Значит, прямая тебе дорога на Колькин ключ.
— Ну, раз советуешь, — сказал путешественник, — можно и на Колькин ключ.
Он как раз туда и добирался.
Дорога пошла ровней, не требовала ежесекундного глаза, и водитель, парень молодой и любопытный, разглядел попутчика повнимательней. На путешественнике были резиновые сапоги, в этих местах неизбежные, старые вытертые брюки, — вроде синие и форменные, но что за форма, не разберешь. Толстый свитер домашней вязки, серый и грязный, а поверх — защитная куртка студенческого стройотряда, выцветшая чуть не до белизны. Но не студент же — лет сорок небось…
Когда закурили и путешественник, пуская дым, повернулся к окну, водитель разобрал буквы на спине куртки.
— В Норильске, значит, бывал?
— Не приходилось.
— А чего ж на спине написано?
Путешественник усмехнулся:
— Так это можно и Париж написать.
Дальше дорога пошла совсем битая, и водитель притих — колея не отпускала.
А путешественник задремал, и во сне его худое моложавое лицо стало старше и угрюмей. В отросших русых волосах, спутанных и грязных, явственно посверкивала проседь. Но щеки были выбриты чисто, до зеркальной гладкости.
Из моряков небось, подумал водитель. Или к бабе торопится.
Путешественник дремал недолго, но проснулся свежий и сразу затеял с водителем разговор о жизни.
— Вот ты чего сюда приехал?
— Надо же мир поглядеть. Ну и тугрики, само собой.
— Много выходит?
— Сотни четыре, если без напряжения.
— С калымом?
— Не, законные. Калым тут слабый, не стоит унижаться.
— Тебя как зовут?
— Михалыч. Со школы кликуха такая, я уж привык.
— А тебя?
— Ну, раз ты Михалыч, значит, я Антоныч.
— Очень приятно, — блеснул воспитанием водитель.
— Значит, четыре сотни?
— Примерно.
— А уходит?
— Думаю, половина. Баба чего-то припрятывает, ну а сколько — это нам с тобой не узнать.
— А скопит?
— Может, машину купим. Или пианино — дочка вон растет. Были бы тугрики, а уж куда деть… Нынче такая эпоха — без денег нельзя.
— Почему нельзя? — спросил Антоныч и вскинул на водителя светлые нахальные глаза. — Я ведь живу.
— Без денег никто не живет, — отмахнулся водитель, — сколько-нибудь, да получаешь.
— Нисколько, — сказал Антоныч.
— Уволился, что ли?
— Да уж три года.
— И чего делаешь?
— Мир гляжу, — с ухмылкой сказал Антоныч, — тебе надо, и мне хочется.
— А живешь на что?
Антоныч ответил косвенно:
— Ты в своей жизни много померших с голоду видел? Вот и я не встречал.
Подождал возражений, не дождался и заключил твердо:
— Все живут. Честные, жулики, трудяги, тунеядцы — все живут.
— А семья? — спросил водитель.
— Холостяк! — сказал Антоныч с некоторым даже злорадством.
— Тогда другое дело, — обрадовался водитель, найдя оправдание странному человеку, — тебе легче. А у меня дочь. Куда от нее денешься?
Он явно хотел разойтись мирно.
Но Антоныч гнул свою линию:
— Ну и что — дочь? Много на нее надо? Ты вот вдумайся, в чем твоя жизнь заключается? Сперва зарабатываешь, потом тратишь. На хрена тебе это колесо?
— Ну, а чего делать? — растерялся водитель.
— А плюнь. У бабы небось на пять лет скоплено. Вот и живи пять лет в свое удовольствие. Мир посмотри. Помрешь — назад не пустят.
— Бичевать, что ли?
— А хотя бы. Зачем-то ведь люди бичуют. Тоже себе не враги.
На этот раз водитель думал долго и ответил серьезно:
— Нельзя. Избалуюсь. Я за баранкой восемь лет, с армии. Всего две аварии, и то не я виноват, меня стукнули. Так что водить умею. А больше мне себя уважать не за что.
