И все же, хоть Марко никогда бы в этом не признался, у него имелись и другие, куда менее невинные причины общаться с Дуччо. Одной из них, как мы уже сказали, были азартные игры: рядом с другом Марко почувствовал невероятный прилив адреналина, заработал денег и обнаружил целый новый мир, о котором не догадывались ни его рафинированная мать, ни кроткий отец, ни сестра с братом – пока первую, Ирену, на четыре года старше, с головой накрывали собственные неурядицы в личной жизни, второй, Джакомо, чуть младше, сгорал от ревности. Другая причина была безнадёжно нарциссической. Тот факт, что он продолжал общаться с персоной нон грата, ему прощали: за ум, за чудный характер, за щедрость – в общем, независимо от причины Марко имел право идти против диктата толпы, не подвергаясь за это никаким санкциям, и любоваться собой в свете этого права ему нравилось. Собственно, если честно, этим и ограничивался круг причин, по которым он на протяжении многих лет продолжал общаться с Дуччо Киллери, а те, что питали их старую дружбу, одна за другой сходили на нет. По правде сказать, Дуччо сильно изменился, а любые изменения, как тогда только начинал понимать Марко, – к худшему. Выглядел он теперь довольно неопрятно: когда говорил, из уголка его рта тянулась белёсая струйка слюны; волосы цвета воронова крыла покрылись жирной коркой и перхотью; он редко мылся и частенько пованивал. Со временем Дуччо утратил интерес к музыке: Англия возрождалась – появились Clash, Cure, Graham Parker & the Rumour, целый сверкающий мир открыл слушателям Элвис Костелло – но ему было плевать. Он больше не покупал пластинки и не слушал кассеты, которые записывал для него Марко, не читал книг и газет, кроме «Конного спорта». Речь его скатилась до скудного, совершенно чуждого ровесникам лексикона: «желаю здравствовать», «окей» (или даже просто «ок»), «с превеликим удовольствием», «мораль сей басни», «всего наилучшего», «в некотором смысле», «всенепременнейше». О девушках он тоже не задумался, довольствуясь проститутками из парка Кашине.
Нет, Марко по-прежнему любил его, но как друг Дуччо Киллери более не имел практического значения – и вовсе не из-за дурной славы Неназываемого. Напротив, пользуясь собственной безнаказанностью, Марко яростно, даже почти героически продолжал бороться с этой славой, особенно если речь шла о какой-нибудь девушке, которая ему нравилась: вы что, совсем чокнулись, говорил он, не понимаю, как можно в это верить. А когда ему предъявляли список бедствий, горестей и болезней, вызванных одной лишь встречей с Дуччо, Марко повторял свои обвинения и гневно выкрикивал решающий аргумент: да Господи Боже, хоть меня возьмите. Я ведь с ним общаюсь. И ничего со мной не случилось. Вы общаетесь со мной – и ничего. Так какого хрена вы языками чешете?
Но избавиться от плотного кокона, затвердевшего вокруг Дуччо Киллери, было уже невозможно. Потому-то, чтобы опровергнуть рассуждения Марко, и возникла теория глаза бури. Она гласила: если тому, кто оказался в центре вихря, сметающего с лица земли целые города, удаётся избежать тяжких последствий, то и тому, кто тесно общается с Неназываемым, как это делал Марко, ничего не грозит; но стоит произойти малейшему периферийному контакту – случайно столкнуться на улице, проехать мимо в машине, даже просто махнуть издали рукой – и поселению конец: ураган его попросту уничтожит. На том и порешили: друзья Марко продолжали подшучивать над ним и всерьёз верить в несчастья, вызванные бароном Субботой (ещё одно прозвище, прилипшее к Дуччо Киллери, наряду с Лоа, Бокором, Мефисто и Калипсо), а сам Марко Каррера – продолжать с ними общаться, при каждом удобном случае обвиняя в суеверии. Так было достигнуто единственно возможное равновесие: теория глаза бури.
Аделино Вьесполи
виа Каталани, 21
00199 Рим
Италия
для Марко Карреры
Париж, 16.12.1999 г.
Оно пришло, господи, оно пришло. Пришло, а никто и не заметил. Письмо серьёзное, Марко, а я, как всегда, не знаю, что ответить.
Да, я действительно несчастна, но в этом нет ничьей вины, вина лежит только на мне. Хотя нет, я не права, не стоило мне писать «вина» – наверное, нужно было сказать «штука», а не вина.
