— Да, хорошо!..
Гацфельд не договорил, однако попробовал взять акции. Удостоверясь в их выгоде и не имея возможности достать более, он сделался участником во многих предприятиях фабрик и прядилен. Но участие это ограничивалось тем, что он давал на подобные заведения суммы под верные залоги и за большие проценты. Неприметным образом он сделался ростовщиком, а на ростовщика смотрят в обществе почти так же, как на палача. Но что ж делать? Это одно только предубеждение, упрямство!
Гацфельд показывал свой загородный дом заезжему в Москву корпусному товарищу, военному на всю жизнь, человеку небогатому, но довольно образованному для того, чтобы уметь наслаждаться хорошим. Показывал он ему небольшой английский сад, которого содержание в чистоте стоило доходов порядочной вотчины; водил он его по затейливым комнатам, где во всех окнах были вставлены цельные стекла, паркеты до половины покрыты богатыми коврами, стены увешаны картинами в эстампами дорогой цены; мебель покрыта шелковою матернею; во всех углах бронза и фарфор; двери из разноцветных стекол, а балконы и крыльца уставлены ящиками и горшками с самими редкими цветами; словом, это не дом, а игрушка, галантерейная вещица, о которой по справедливости можно было повторить сказанное одним знатным иностранцем о раззолоченном царскосельском дворце: «Где же футляр на эту драгоценность?»
Корпусный товарищ этого не спросил, но, расхаживая по щеголеватым покоям, озирался во все стороны, как будто чего отыскивая. Гацфельд это заметил.
— Я смотрю, — сказал товарищ, — не найдется ли уголка и стула, где я мог бы присесть без опасения испортить какую-нибудь драгоценность.
Густав усмехнулся.
— Пойдем во флигель, — сказал он, — там тебе будет спокойно.
— А! Вот это так! Это по-военному и по-деревенски. Здесь на диване я улягусь с ногами, и без церемонии закурю трубку: здесь нечему закоптеть от дыма. А там, в этой блестящей безделке, ты, я думаю, обязан исправлять должность коменданта крепости: сидеть взаперти и на страже от нападения дождя, пыли и мух! да на зиму, если не завертываешь в хлопчатую бумагу, то, верно, окутываешь войлоками эти прозрачные, полувоздушные чертоги! Ну, тебе ли, мужчине, бывшему воину, жить в такой деликатной клетке? Это годится для дамы. Прелестное, милое, любезное, ловкое существо, которого и разговор и мысли и одежда, все какое-то нежное, прозрачное, эфирное или зефирное, не знаю, — такому существу прилично жить в хрустальных стенах, среди цветов и благоуханий, и нежными ножками попирать драгоценные ткани; красавица, как божество, должна быть издали обожаема и для нашего брата недоступна. Все эти деликатные, ломкие игрушки, ее окружающие — это ее защита, ее твердыня, ее крепостной вал. Дерзкая рука не смеет к ним прикоснуться… Да что я говорю? Ведь ты женат. У тебя есть очаровательница для этого волшебного чертога!
Гацфельд удержал тяжелый вздох.
Очаровательница для этого чертога, подлинно щегольского, отделанного со вкусом и великолепием! В том-то и горе нашего Густава, что чертог есть, да волшебницы для него нет! Стоит он, как тело без души!.. Хорошо, добрый товарищ, что ты заехал сюда на короткое время и в такую пору, когда предполагаемая тобою очаровательница уехала верст за пятьсот. Если бы ты на нее взглянул, если бы провел с нею полчаса, то сказал бы, что и сумасшедший не истратит ста тысяч на сооружение ей чертогов. Не мужу открывать тебе домашнюю беду! А если бы ты видел… О, как пожалел бы ты о бедном супруге!
Ульяна Гацфельд или фон Гацфельд, урожденная Чураксина — глупа, как говорится, глупа из рук вон; и эта глупость, которая обнаруживается каждую минуту, на каждом шагу, в каждом поступке, в каждом слове, в каждом движении, даже в самой одежде, потому что Ульяна не умеет порядочно нарядиться, — эта глупость как будто четкими буквами напечаталась на ее физиономии. Эта Ульяна для Гацфельда беспрерывное наказание, тяжкий нравственный недуг, и — как он уже давно сознался — клеймо отвержения, потому что не столько репутация картежного игрока и ростовщика, сколько непрезентабельность
