Оуэн раздвинул парчовые шторы на одном из высоких стрельчатых окон, чтобы впустить в комнату яркий свет зимнего солнца.
Сакс заворочался, недовольно забормотал что-то во сне и открыл один глаз.
— В чем дело? — произнес он, казалось, без всякого выражения, но в вопросе таилась скрытая угроза: «Берегись, если разбудил меня, не имея достаточного повода».
— Письмо от твоей бабушки.
Второй глаз тут же открылся, и голова повернулась в сторону часов, стоящих на каминной доске, — циферблат был встроен в жирный белый живот восточного божка, который неизменно напоминал Оуэну огромную ухмыляющуюся личинку.
— И ради этого ты разбудил меня, когда еще нет и десяти? Я прощу тебя только в том случае, если в письме содержится предсмертная мольба о снисхождении и понимании.
— Мне жаль огорчать тебя, но вдовствующая герцогиня Дейнджерфилд, как всегда, пребывает в добром здравии. Однако думаю, что ты сам захотел бы прочесть это без промедления.
Сакс снова закрыл глаза.
— Весьма смелое предположение.
Оуэн позвонил в колокольчик и застыл в ожидании. Вскоре напудренный лакей в ливрее, пятясь, внес поднос, на котором стоял серебряный кофейник и прочие атрибуты утренней трапезы. Он едва не упал, споткнувшись об огромного безобразного пса, который сидел, положив морду на край высокой кровати рядом с головой Сакса, и скалился так, словно учуял вкуснейшее мясо.
— Кажется, я чуть не напоролся на неприятность? — бодро заметил лакей, опуская поднос. Из-за малого роста и выразительного, подвижного лица с большими глазами его прозвали Обезьяном. По правде сказать, собака на вид весила больше, чем он.
Не открывая глаз, Сакс ответил:
— Напорешься, Обезьян, если будешь так веселиться в столь ранний час.
— Кое-кто из нас не спит уже с рассвета, милорд. Не можем же мы часами чувствовать себя несчастными, только чтобы соответствовать вашему настроению. Говорят, пришло известие от вдовствующей герцогини?
— А те, кто говорит, еще не успели прочесть его?
— Господин управляющий его из рук не выпускает, милорд.
— Чума на всех вас! Сам не знаю, зачем я научил вас читать. Пошел вон.
Лакей живо удалился.
Оуэн налил в чашку крепчайшего кофе, положил три кусочка сахару и размешал.
Сакс почуял аромат, глаза его открылись, и он дружелюбно зарычал, дочти прижимаясь губами к зубам пса, отчего тот принялся барабанить лохматым хвостом по полу.
Потом граф перекатился по постели, сел, потянулся, словно огромный кот, и взял в руки чашку.
На самом деле великаном он не был и в изысканных одеяниях выглядел просто изящно сложенным, но состоял словно бы из одних мускулов — как здоровый хищник, особенно это было заметно теперь, когда он сидел обнаженным.
Граф молча выпил свой кофе и протянул чашку, чтобы Оуэн наполнил ее снова, другой рукой мимоходом потрепав по загривку пса Брэка. И только после этого взглянул на письмо.
— Поскольку ты не дурак, Оуэн, меня одолевает в высшей степени дурное предчувствие.
Оуэн протянул ему сложенный лист бумаги. Сакс ощупал его, словно пытаясь угадать содержание.
— Старая ведьма не может посягнуть на мой доход или на мою свободу. Значит?.. Не хочет ли она нанести визит, а?
— Мне наиболее вероятным представляется, что герцогиня собирается устроить зимний бал в Дейнджерфилде.
— Слава Богу. — Граф стряхивал с себя остатки сна и на глазах превращался из сонного льва в приготовившегося к прыжку тигра в самом опасном, как представлялось Оуэну, обличье — в обличье умного мужчины.
Прежде чем открыть и прочесть наконец письмо, Сакс осушил вторую чашку кофе. Оуэн с интересом наблюдал за ним, потому что мог только гадать, во что выльется дурное предчувствие друга.
— Чума и проклятие! — произнес наконец Сакс в изумлении. Приготовившийся к одному из знаменитых графских приступов гнева Оуэн вздохнул с облегчением.
Когда Сакс поднял голову от прочитанного письма, он выглядел почти растерянным.
— Когда у меня день рождения?
— Завтра, как тебе хорошо известно. В новогодний сочельник.
Графа словно подбросило на скомканных простынях, и во всем своем нагом великолепии он проследовал через спальню.
— Старая сука! — воскликнул он в ярости, но не без доли восхищения. Сакс и его бабка вот уже пятнадцать лет вели непримиримую войну, с тех самых пор, как она стала его воспитывать. Это была война за власть между двумя самыми упрямыми, самыми высокомерными людьми, каких только доводилось встречать Оуэну.
