Однако, растираясь полотенцем, я уже догадывался, что пройдет и этот день, а я так и останусь единственным пловцом в этом бассейне, единственным игроком на теннисных кортах и единственным посетителем гимнастического зала. Убивая время возле бара на открытом воздухе, читая лондонские газеты и раздумывая о том, как будут слушать в суде дело Фрэнка, я ни секунды не сомневался, что в Костасоль время умерло задолго до моего приезда.
Первую неделю я только числился менеджером спортклуба, а на самом деле бездельничал и наблюдал, как нанятые Элизабет Шенд рабочие приводят в порядок всю территорию: чистят и наполняют водой бассейн, подводят воду для полива лужаек и наносят белой краской разметку на кортах, полируют до зеркального блеска паркетный пол гимнастического зала, готовя его для первых занятий аэробикой.
Несмотря на эти усилия и дорогую пляжную мебель, расставленную вдоль бассейна, чтобы жители Костасоль могли вытянуть утомленные руки и ноги, ни один из них так и не появился. Мой рабочий день, как уведомил меня Дэвид Хеннесси, продолжался с одиннадцати утра до трех часов дня, но он прибавил: «Дорогой мой мальчик, растягивайте ланч, как вам заблагорассудится; мы же не можем допустить, чтобы вы сошли с ума от скуки».
Тем не менее я обычно приезжал из клуба «Наутико» еще до завтрака: мне было любопытно, вдруг сонные обитатели Костасоль поддались искушению спуститься с балконов. Хеннесси приезжал в полдень, удалялся в свой кабинет и возвращался в Эстрелья-де-Мар, выдав заработную плату официантам и штату спортплощадок. Иногда к Хеннесси заглядывала Элизабет Шенд, приезжавшая на своем лимузине с двумя молодыми немцами. Это всегда сопровождалось забавной пантомимой: они оба открывали для нее по задней дверце, а она обозревала спортклуб, словно хищная вдова, осматривающая родовое имение, на которое вот-вот наложит лапу.
Неужели она вдруг лишилась своей легендарной деловой сметки? Поглощая завтрак за столиком бара в окружении молчаливых официантов и пустых шезлонгов, я укреплялся в уверенности, что недалек тот день, когда она отзовет свои инвестиции и переведет их на более тучные пастбища в Калахонде.
Ее караван откочует в пуэбло обосновавшихся на этом побережье пенсионеров и унесет с собой мою последнюю надежду докопаться до истинных причин пожара в доме Холлингеров.
Как ни странно, Фрэнк по-прежнему настаивал на том, что он виновен, и я уже дважды откладывал поездку в тюрьму Сарсуэлья, убеждая себя, вопреки любым очевидным свидетельствам, что Костасоль может оказаться потайной дверью в кладовую секретов Эстрелья-де-Мар, куда я уже давно тщетно пытаюсь проникнуть. Слушание его дела было назначено на 15 октября, спустя ровно четыре месяца после трагедии, но, несмотря на все мои усилия, на этих слушаниях я мог оказаться лишь в роли свидетеля зашиты. Я постоянно думал о Фрэнке и годах нашего детства, но не находил в себе сил сесть напротив него за стол в тюремной комнате для свиданий. Меня не покидало чувство, что его признание распространялось на нас обоих, но теперь вина не объединяла нас, как в детстве.
За моей спиной открылась дверь машины, и стих шум мотора. Я оторвал взгляд от «Файненшл таймс» и увидел на стоянке знакомый «БМВ». За рулем сидела Пола Гамильтон и разглядывала новые яркие солнцезащитные тенты, трепетавшие на ветру над окнами спортклуба. В доме одного из своих пациентов, которых здесь у нее было немало, она переоделась в желтый пляжный халат, накинутый поверх черного купальника.
Она вышла из машины и поднялась по ступеням к бассейну. Не обращая на меня внимания, она направилась к его глубоководному концу, оставила халат и мешок на трамплине и стала, подняв руки, закалывать волосы, словно выставляя напоказ бедра и груди, которые я так страстно обнимал. Я неоднократно звонил ей домой, но, побывав у Фрэнка в тюрьме Сарсуэлья, она стала меня сторониться. Мне хотелось встретиться с ней снова и сделать все возможное, чтобы излечить ее от презрения к самой себе и от сарказма, за ширмой которого она таила страх, боясь проявить свои истинные чувства. Однако фильм, запечатлевший изнасилование Анны Холлингер, разделял нас, как может разделять только память о преступлении.
