– Давай, – сказал физиотерапевт.
Он положил морковку мне на колени, потом отошел от меня медленно, словно я был карточным домиком, и сел напротив.
Прежде чем ее поднять, мне надо было поднести к ней руку. Я махнул ладонью от запястья вверх, но тут, чтобы донести всю руку до того места, где была морковка, мне потребовалось бы выдвинуть локоть вперед, отталкиваясь от плеча, а этого я еще не умел или не отработал. Я понятия не имел, как это сделать. Под конец я схватил свое предплечье левой рукой и попросту дернул его вперед.
– Жульничаешь, – сказал физиотерапевт, – но ничего. Теперь попробуй морковку поднять.
Я сомкнул пальцы вокруг морковки. Чувство было такое… – в общем, чувство было. Этого хватило, чтобы начать замыкать цепь операции. Она была осязаема – она была весома. Я целую неделю готовился ее поднять; моя рука, мои пальцы, мой перенаправленный мозг представлялись мне активными агентами, а морковка – невещью: пустота, вырезанное пространство, которое мне предстояло ухватить и перенести. Однако эта морковка была активнее меня: как она бугрилась и морщилась, как шевелилась, вся в песке. Она была холодной. Я ухватил ее и перешел к фазе номер два, подъему, но при этом сразу почувствовал всплеск активного вмешательства морковки, от которого нарушалась связь между мозгом и рукой, начинали сокращаться не те мышцы, мускулы отвердевали как раз в тот момент, когда им непременно полагалось расслабиться и растянуться, опорные суставы поворачивались не в ту сторону. Морковка крутнулась, выскользнула и камнем полетела вниз. Тут мне стало ясно, как должен чувствовать себя авиадиспетчер в то мгновение, когда понимает, что самолет вот-вот разобьется, а он никак не может это предотвратить.
– Первая попытка, – сказал врач.
– Хорошо хоть, под ней никто не стоял.
– Давай еще раз.
На то, чтобы все получилось, ушла неделя. Мы вернулись к доске с мелом, включили в схему дополнительные сигналы, которые не включали прежде, потом снова отработали мысленные образы, потом опять взялись за настоящую морковку. Теперь я морковь ненавижу. До сих пор не могу ее есть.
Так было со всем. Со всем, с каждым движением – мне приходилось учиться всему. Мне приходилось сперва вникать в то, как они совершаются, разбивать их на мельчайшие составные части, а потом выполнять. Взять, к примеру, ходьбу – это очень сложно. Один-единственный шаг вперед включает в себя семьдесят пять маневров, и у каждого маневра своя команда. Мне пришлось научиться им всем, всем семидесяти пяти. И если вы думаете: ну и что такого; всем нам однажды приходится учиться ходить, просто тебе пришлось учиться этому дважды, – вы ошибаетесь. Глубоко ошибаетесь. Понимаете, тут вот что: при нормальном течении событий ходить не учишься, как учишься плаванию, французскому и теннису. Берешь и делаешь шаг, не думая о том, как ты его делаешь, – буквально на ходу. Мне же пришлось брать уроки ходьбы. Целых три недели физиотерапевт разрешал мне ходить только под его наблюдением, чтобы у меня не появились дурные привычки: неправильно держать голову, перемещать ногу прежде, чем согнуть колено, и мало ли какие еще. Он напоминал какого-то одержимого инструктора, вроде этих хореографов или тренеров по фигурному катанию из-за бывшего железного занавеса.
– Носок вперед! Вперед, черт побери! Колено, колено! Выше поднимай! – кричал он и стучал кулаком по доске, по своим диаграммам.
Каждое действие – сложная операция, система, и всему этому мне приходилось учиться. Я вникал в них, потом пытался их осуществить. Поначалу, в первые несколько месяцев, я все делал очень медленно.
– Ты учишься, – говорил врач, – и к тому же мышцы у тебя пока еще пластмассовые.
– Пластмассовые?
– Пластмассовые. Твердые. В противоположность гибким. Пройдет время, станут гибкими – податливыми, расслабленными. Гибкие – это хорошо, пластмассовые – плохо.
В конце концов я не только научился выполнять большинство действий, но и вышел на нужный уровень. Почти на нужный – ста процентов прежнего уровня я так и не достиг. Девяноста – да, пожалуй. К апрелю я уже почти вышел на нужный уровень, на свои девяносто. Но о каждом совершаемом движении мне по-прежнему приходилось думать, вникать в него. «Не осмыслишь – не сделаешь», таково было пожизненное наследие аварии – вечно идти в обход.
