Мы развязали вещмешки, достали хлеб и сало, жестяные кружки и сахар. Я пошел за кипятком, а когда вернулся, на моем месте сидел широкоплечий, наголо остриженный парень с вытянутым лошадиным лицом и вертел в руках Сашкину зажигалку.
– Сколько отдал?
– Сам делал, на заводе,– важничал Сашка.– У Мишки, пожалуй, не хуже.
Я показал свою зажигалку, набранную из пластов разноцветного плексигласа, – мою гордость.
– Где ты ее нашел?– обрадовался парень;– Петька, Ванька, нашлась моя пропажа!
И, сунув зажигалку в карман, отправился к своей компании.
– Эй, шутник!– мы бросились за ним.– Отдай зажигалку.
Парень присел на нары и подмигнул приятелям.
Те засмеялись.
– А какие на ней приметы? Где риска?
– Никакой там царапины нет, отдай! Парень вытащил зажигалку.
– Айда сюда, свидетели! Во-он она, царапина!
– Ты сам царапину сделал! Отдай!
– А по жевалу не хочешь?
Бац! Из глаз посыпались искры. Хохот, улюлюканье! Не успели мы с Сашкой очертя голову броситься на негодяя, как на наши плечи легли тяжелые руки. Мы резко высвободились и обернулись.
Перед нами стоял человек лет тридцати, одетый в ватные штаны и кургузый, явно с чужого плеча, пиджачок. Черные жгучие щелочки-глаза, на широких татарских скулах сгущавшаяся к подбородку редкая щетина, тонкие полоски-губы – выразительное лицо, оно и сейчас у меня перед глазами.
– Это твоя зажигалка?– бесстрастно спросил человек.
– Моя, честное слово!
– Дорошенко, ты слышал, что сказал мальчик? К нашему удивлению, парень торопливо сунул мне зажигалку.
– Сявка!– презрительно бросил человек и – нам, доброжелательно:– Не путайтесь со всякими проходимцами.
– За что облаял, Хан?– недовольно протянул парень.– О!
Мы еле зафиксировали молниеносный удар. Парень облизнул разбитую в кровь губу.
– Ловко ты его!– похвалил сверху какой-то зритель.– Научи, Хан, или как там тебя кличут!
– Этому не учатся,– Хан показал в невеселой улыбке редкие желтые зубы.– С этим рождаются. Правда, Дорошенко?
Притихший парень покорно кивнул.
– Спасибо,– сказал я.– Хотите хлеба с салом? У нас есть.
– Всякое даяние суть благо,– сказал Хан и без всяких уговоров пошел за нами. Степенно, не жадно поел, поблагодарил кивком головы и ушел на свои нары. Мы проводили его глазами.
– Здоровый фонарь тебе поставили, малец,– посочувствовал сержант, снова подсаживаясь к нам.– А этой публики сторонитесь – урки, досрочно освобожденные, что заявления на фронт подали. Есть среди них мальцы ничего, а другие как были ворьем, так и остались. Какого года?
– Двадцать… седьмого. А вы?
– Двадцать второго. Нас, которые с первых дней, мало осталось. После войны в музеях будут за деньги показывать.
– А почему вы так долго воюете, а не офицер?
Сержант развел руками.
– Как-то не получалось. Посылали на трехмесячные курсы младших лейтенантов – ранило, в другой раз посылали – контузило, а потом сам отказался. Хотя один раз ротой командовал.
– Ротой?!
– Насмотритесь всего, мальцы, если успеете. Война-то к шапочному разбору идет. Нас в роте семь человек осталось, а я – старший. Вот и командовал. В декабре сорок второго, в Сталинграде.
– Новиков-Прибой тоже о таком писал. В Цусимском бою эскадра следовала за головным кораблем, а на нем повыбивали офицеров, и эскадру вел простой матрос.
– Читал я «Цусиму», правильная книга. Только конец кто-то оторвал. Закуривайте махру, из дома прислали.
– Сержант, а кому на фронте опаснее всего?
– Трудно сказать, мальцы. Наверное, летчикам-истребителям и танкистам. И на сорокапятках – когда против танков прямой наводкой. И минерам… и пехоту бьют за здорово живешь. А везучие везде есть. Мой комбат Катушев тоже с первых дней, а ни разу не зацепило. Однажды на противопехотную мину наступил, мы глаза закрыли, думали – хана комбату, а ему только каблук оторвало. Везучий! У меня осколок в сантиметре от сердца застрял, на излете. Вот он, родимый, доктор подарил, майор медицинской службы.
Сержант достал из кармана гимнастерки тряпицу и бережно ее развернул. Мы почтительно потрогали крохотный, величиной с половину горошины, кусочек металла.
– Еще чуть-чуть – и «погиб смертью храбрых», ищи, Дуняша, нового мужика!—весело сказал сержант и снова улегся на матрасе.– Солдат, мальцы, спит, а служба идет.
