Пару раз диспетчеры объясняли: «Да что вы, милая, кто ж нам такой зонтик принесёт», — но в большинстве случаев слышалось лицемерное обещание вернуть, если только… — именно в этих случаях у меня возникало обидное подозрение, что как раз сейчас, разговаривая со мной, противная толстая диспетчерша с жирным голосом сидит под моим зонтом, не потому, что у неё крыша над головой протекает, а просто так, любуясь неожиданной обновкой…
Часов в десять вечера выяснилось, что звонить больше некуда. Можно было бы, впрочем, учитывая сменность работы в парках, начать всё сначала, но почему–то пришло безразличие — я уже сжилась и смирилась с пропажей. Ещё некоторое время посидела в пустой комнате у телефона, бессмысленно уставясь в одну точку. Потом поднялась, вышла в коридор и совершенно случайно глянула в сторону вешалки.
И тут же сквозь плащи и куртки увидела на одном из крючков мерцание знакомой красной петельки. Не веря своим глазам, я рванулась и уже наверняка нащупала благополучно висящий на собственном своём месте дорогой мой зонтик. Как это могло случиться? Сюда, на крючок, механически, заученным раз и навсегда жестом, я вешала его, возвращаясь домой, но не это странно: ведь за два, нет три, в общем, два с половиной дня, я множество раз подходила к вешалке, одевала и раздевала плащ, ко как могло случиться, что ни разу не посмотрела даже?!
То есть смотрела, но не видела… Так, словно, видеть можно только то, во что веришь, в чём заранее уверен… Как странно и стыдно я прожила эти дни — мне показалось, что я прожила их какой–то не своей, чужой жизнью и тут же со страхом подумала: «Да нет, почему же чужой? Вот именно, своей…»
Зонтик!.. Да будь он хоть дорогим- золотым–бриллиантовым…
Но я отогнала от себя противные мысли и закричала: «Ура! Нашёлся!» — и сразу же всё объяснилось, и дома стало легко и весело.
Вообще, у нас дома почти всегда было легко и весело. И как раз тем, может быть, веселей — легче, чем меньше мы все трое — я, муж и наша подросшая дочь — жили домом. Его заботами, его интересами, необходимостью что–то в нём ладить, наживать, благоустраивать — быт мало тяготил нас, зато мы совершенно не выдерживали ни малейшего столкновения с ним: даже нужда вызвать водопроводчика повергала всю семью в состояние крайнего уныния. Когда накапливались разные нудно–неотвязные дела, я говорила себе: «Ай! Надо влюбиться, и тогда всё пойдёт побоку!» Это, конечно, шутка, но у влюблённого человека, и в самом деле, откуда ни возьмись, находится время сидеть сложа руки и мечтать, находится время гулять по садам и паркам или, что, вообще, удивительно, лететь в другой город…
Но с годами мне все реже удавалось испытать головокружительное чувство влюбленности, я всё придирчивее относилась к своим поклонникам и всё настороженнее прислушивалась к себе в надежде, что всё–таки найдется кто–нибудь, кто приведет в действие тот удивительный механизм, который помогает нам жить без страха и сомнения среди миражей…
Мне еще ещё далеко было до того края, когда появилось опасное чувство: вот шагну, и … под ногами пусто… Как верит землепроходец, что найдет новую землю, так я ещё верила, что найду человека. И нашла…
Нелепо пускаться в описание: глаза серые, на подбородке ямочка, рост средний, шатен — это годится для опознания, но когда я увидела его, мне показалось, что мы знакомы издавна и ещё вспомнились строчки: «Ах, на гравюре полустёртой в один великолепный миг, я встретила, Тучков Четвёртый, ваш светлый лик…». Никакой гравюры, конечно, не было, но в Эрмитаже ещё девочкой, часами бродя в Галерее героев Двенадцатого года, всматривалась в лица и влюблялась без памяти…
И по отцу, а, главное со стороны матери, он принадлежал к стариннейшему роду настоящей русской аристократии, и неистребимое родовое сошлось в его чертах; конечно, ничто не сохранило для сравнения голоса его предков, но это чудесное, чуть проглоченное «р» — надо чтоб из века в век твои предки французским владели лучше русского, чтоб тебе досталось такое грассирование «р-р» — никчемное, ибо уж ты–то французского вовсе не знаешь, но от никчёмности своей ещё более искреннее, чарующе–трогательное…
