— Так вроде свой брат — учитель, — сказал Семен.
— Куда как не свой! — Илью раздражал спокойный тон Семена. — Николай Иваныч с нами в земле роется, а этот — все издаля да со стороны.
— Да Рыбин разве много больше тебя учился? — лениво отбивался Семен.
— Сколь ни учился, а сам же говоришь — учитель.
Семен насупливает льняные брови, часто моргая, смотрит на Илью.
— Ты, Илюшка, чисто баран, ей-бо, лоб твердый, а… — Махнул рукой, отвернулся, мол, что толку разговаривать, но вскинулся опять. — Для того учили, чтоб в назем?.. Так?..
— Может, и не так, — уступил Илья. — Карахтер мне Иванов не глянется: дикой какой-то, не как все.
— Во, карахтер! Да в одно перо, говорят, и птица не родится.
— Будет вам, — оборвал спорщиков дядя Максим. — Прям как бабы.
Покачивая пальцем, он считал лемеха, которых было десять.
— Про запас, Василий Петрович, один плуг-то?
— Нет, оба потянет.
— Я и говорю; потянет, — пряча глаза, строго сказал дядя Максим. — Если что — гайки потуже подвинтить.
— Механик! — хохотнул Костя, и дядя Максим сорвался:
— Ты чего приперся? Солнце на обед, а он трактор бросил! Перетяжку сделал?
— Да ладно, тятя…
Костя еще силился сохранить улыбку, но по его щекам уже задвигались желваки. Выворачивая белки, косил глаза в сторону Лиды — слышит или нет, как отчитывает его отец.
А вечер пал зябкий, заря светло-розовая, с прозеленью, встала над рощей, и цвет этот густел, копил холод и опускал его к земле. Трава студила мои босые ноги, по телу будто змейки ползали, и оно, тело, шершавилось пупырышками.
— К утру натрясет инею.
— Огурешки бы прикрыть.
Ребятишки облепили трактор, шумели, дергали за рычаги, и мне хотелось к ним, но я терпел, чтоб не сказали взрослые: «Какой же из него прицепщик будет, коль одно озорство на уме?»
— Серьезный ты мужик, Серега. Не жениться ли надумал? — Митяй Занозов ткнул толстым, прокопченным в кузнице пальцем мне в прореху, поостерег: — Зашей, а то петух залетит.
Я отошел обиженный. Плохо все. Как ждал трактора! А отец не остановился, не прокатил. С дядей Максимом разругался; ни с какого бока теперь к нему не подступиться, и Митяй не лучше; ногтем как пилой потянул, прореху до опушки распустил. То рука только лезла, а теперь — дырища, правда, что петух залететь сможет.
— Чего ты, сынок, сычишься? Иди ко мне, — позвал отец.
Я сел рядом с ним на плуг. Он припахнул меня к себе полой ватника, и от его тепла, спокойной силы стало хорошо; сиди, слушай взрослых да мечтай о чем хочешь.
Разошлись по домам перезябшие ребятишки, и стало тихо-тихо. За Кругленьким приподнялась луна, выстелила на воде желтую дорожку, замутила даль мучной взвесью. Угольно-черная лодка разрезала дорожку пополам, блеснула веслом и спряталась в серости. Далеко в степи по-комариному прокричал жеребенок, и его крик, будто жальце, кольнул меня, заставил сжаться. Мне представилось, как в высокой траве волк настигает выбившегося из сил жеребенка и он зовет, чтоб его спасли.
— Сиди, воробей, — отец плотней прижал меня к теплому боку.
— Ноги-то мозжат, уж так гудят. — Николай Иваныч сел рядом с моим отцом, вытянул ноги, вздохнул сладко.
— Седлал бы лошадь, — посоветовал дядя Максим. — Степя широкие, что их мерить?
— Может, и верно. Да ведь не казак я. Ох-хо-хо…
Заглянул ко мне под ватник. С лица его еще не сошло выражение торжественной радости.
— Ну вот, Сережа, теперь ты — сын тракториста. Сын тракториста, — повторил Николай Иваныч и вроде прислушался к своим же словам. — Ишь ведь как! — удивился он. — Бывало, сын попа, пастуха… А теперь — новое имя-звание. Дивные дела делаются!
— Нынче, мужики, у нас что-то вроде праздника — винца бы чеколдыкнуть, — несмело предложил Семен.
— Тебе семь годов праздник, — усмехнулся Митяй. — Кобыла ожеребится — праздник, трактор — то же.
— Эх, случай же упускаем! — пожалел Семен и стал доставать кисет. — Баб-то седни и уламывать не надо.
— Подходи к общему котлу, Иван Григорьич, — позвал Раздолинского Митяй. — Лидка, да отпусти ты его — вцепилась!
Лида приглушенно засмеялась и стала уходить, смешиваться с мутным светом, только белели ее босые ноги да двигалась тень. Раздолинский подошел к мужикам. Среди темных фигур у черного громадного трактора так белела его рубашка, что мне даже боязно стало: вот прикоснется к нему и замарается. Он стоял и ничего не говорил. Мужики курили, молчали, аж неловко как-то было: подошел, так скажи хоть что-нибудь. Тишину сломал Николай Иваныч:
