— Мне нельзя плакать,— ответил я, и мой собственный голос загудел в голове, как в пустой комнате.
На обед мне дали чая, и тонкая сестра велела мне не вставать. Потом меня навестила маленькая докторша и посмеялась с нами. У нее белые зубы, и она мне очень нравится. Каждые три часа мне делают уколы.
Перед сном Йонуц выпросил у меня конфету за две новости.
— Докторша говорит, что про тебя еще ничего неизвестно. А твой отец четыре дня стоит у ворот и не уходит.
Я посмотрел в окно, одними глазами, чтобы не слишком ворочаться. Папа ходил руки за спину, как тень между деревьями, я узнал его по походке. Он шел согнувшись, останавливался, прислушивался к чему-то, потом опять шел. Мне хотелось сказать ему, что я не виноват, что я не просил, чтобы меня оперировали.
— Идут!
Дверь заскрипела, и вслед за Йонуцем вошли доктора. Они направились прямо ко мне.
— Бой-баба, как она его! — тихо сказал один другому.
— А какой риск! Я бы на ее месте не взялся...
Потом мне сделали укол, покачали головами.
— Везучий, видно...
Я посмотрел за окно, папа уже пропал за темнотой, но я чувствовал, что он там, нахмуренный и сильный.
Тонкая сестра отвезла меня на каталке в операционную, где меня ждала маленькая докторша. Они разбинтовали мне голову, спросили, как я себя чувствую, я сказал, что хочу домой, потому что зима проходит, а я только восемьдесят раз прокатился на салазках. В коридоре было темно, и каталка скрипела. Докторша осталась в дверях операционной, смотрела нам вслед, а наши тени протянулись до конца коридора.
В седьмой палате никто не спал. Между тумбочек вертелась Александра, она пришла показаться в новой ночной рубашке, которую ей вчера принесли в подарок. Рубашка была длинная, розовая, с красными цветами по подолу, с кружевами, и вся блестела. Магдалена даже перестала плакать, приподнялась на локтях и гладила гипс на руке, как будто он тоже был шелковый. Мария смеялась и аплодировала, как в театре. Александра танцевала, задевая рукавами кружки на тумбочках, зубы у нее были ужасно белые, все качались в такт, только гипс постукивал, за окном было холодно, темно и вороны, и папа ходил взад и вперед под забором из железных досок. Меня одолевали слезы, но мне нельзя плакать, и тогда я заорал изо всех сил. Чтобы окна полопались и вороны влетели.
Александра перепугалась и забилась в угол, подобрав свой цветастый подол. Ребята нырнули под одеяла, а Магдалена заплакала. Мне стало стыдно, я хотел сказать, что папе плохо на холоде, но вошла толстая сестра и накричала на меня. Что я негодник, такой-сякой разэдакий и что она скажет докторше. Я снова чуть не заплакал, но она потушила большой свет и ушла. Ничего не было слышно, только, как все спят. Я бы тоже поспал, но слепая лампочка над дверью светила мне прямо в глаза. Каждые три часа приходила сестра с уколом, я попросил ее выключить лампочку, но она ничего не сказала. По-моему, она спала. Тогда Лампочка сама стекла на пол и поползла ко мне, а я даже не мог отодвинуться.
Когда я проснулся, на полу было солнце. Все ребята собрались на кровати Магдалены и смотрели на меня с испугом. У них было столько гипсовых рук и ног, что я засмеялся. Они — тоже. Йонуц подал мне кружку с остывшим чаем.
— У тебя еще есть конфеты? Тогда я тебе что-то скажу.
И сам залез ко мне в тумбочу за конфетой.
— Мы думали, что ты умер, а если бы ты умер, мы бы не вышли на первое место. Это сегодня вечером, если мы будем вести себя хорошо.
Я посмотрел, где папа, он был у ворот, рядом с лошадью. Спал в санях, ясное дело. Когда за мной пришли с каталкой, Йонуц захныкал, почему не за ним. Кажется, я здесь самый больной, и мне все завидуют.
Пока докторша меняла мне повязку, пришел старый доктор и спросил ее, что она думает. Она сказала, что поручиться не может, но что я очень выносливый, и если не какая-нибудь неожиданность, то все обойдется.
Остаток дня все готовились к вечернему обходу. Навели порядок в тумбочках, вытерли пыль с картины на стене. Магдалена долго держала свою распухшую руку под краном. Эмиль раздобыл где-то кипу книжек и раздал всем по одной: войдет обход, а все читают.
