— А, Никки. Что хорошего скажешь?
— Марид, милый, мы можем сегодня встретиться? Мне очень нужна твоя помощь.
Ну вот, начинается! — Да, конечно. А что стряслось?
Несколько секунд она молчала, обдумывая, как лучше сформулировать свою проблему.
— Я хочу уйти от Абдуллы. — Так звали одного из доверенных людей Фридландер-Бея. Абдулла держал на поводке около дюжины девочек и мальчиков, рассредоточенных по всему Будайину.
— Не вижу никаких трудностей.
Время от времени мне приходилось подрабатывать таким образом, обогащаясь на киам-другой. У меня сложились неплохие отношения с Беем (мы, жители квартала, зовем его «Папа»). Фридландер-Бей был фактическим хозяином Будайина, да и остальную часть города вполне мог засунуть в карман. Я всегда держал слово, что в глазах такого человека, как Бей, уже неплохая рекомендация. Наш Папа — что-то вроде старейшины. Ходили слухи, что ему ни много ни мало две сотни лет, и иногда я верил в это. Бей отличался старомодными взглядами на то, что такое честь и верность, и как нужно заниматься бизнесом. Он раздавал награды и карал по собственному усмотрению, словно живое воплощение древних представлений о Всемогущем. Папе принадлежало множество ночных клубов, публичных домов и харчевен в Будайине, но он не душил здоровую конкуренцию. Если кто-нибудь желал попытать счастья и открывал свою лавочку рядом с его заведением, Бей не имел ничего против. Наш босс придерживался простого принципа: «ты не трогаешь меня — я не трогаю тебя», однако предлагал очень соблазнительные условия сотрудничества, и в результате великое множество самостоятельных хозяев становились его людьми, потому что никогда не смогли бы в одиночку добиться того, что получали из его рук. У них просто не имелось нужных связей. А Папа олицетворял это понятие.
Главный девиз Будайина — «бизнес есть бизнес». То, что вредит интересам независимых дельцов, в конечном итоге бьет и по Фридландер-Бею. Наш квартал хорошее место, добычи хватает каждому, но все могло обернуться иначе, принадлежи Папа к ненасытному типу людей, завидующих чужой удаче. Однажды он признался мне, что когда-то испытывал подобную ревность, но, прожив сто пятьдесят (или сто шестьдесят) лет, осознал, что больше не способен ощущать радость обладания. Наверное, это самая грустная вещь, которую мне когда-нибудь приходилось слышать.
Никки облегченно вздохнула. — Спасибо, Марид. Ты знаешь, где я сейчас живу?
Я уже давно перестал следить за ее перемещениями. — Нет. Где?
— Я решила пока зависнуть у Тамико.
Отлично, мне опять везет, подумал я грустно. Тамико — одна из «сестер Черной Вдовы».
— Дом на Тринадцатой улице?
— Ага.
— Тогда найду. Если приду, ну, скажем, в два, устроит?
Никки замялась:
— А ты не можешь пораньше… в час? У меня намечаются еще кое-какие дела.
Это уже наглость, но сейчас я чувствовал себя щедрым, сильным и снисходительным. Наверное, из-за голубых треугольничков. Ради старой дружбы я решил уважить ее.
— Ладно. Подойду к часу, иншалла.
— Ты лапочка, Марид. Салам[4]. — Гудок.
Я прицепил телефон к поясу. В тот момент я даже представить не мог, что влезаю в дело, из которого не сумею выбраться. Так всегда бывает: ничего не чувствуешь, пока не увязнешь по уши.
