Вслед за Тома в камере появился Питер — боец из группы Мкизе. Питер был избит, угнетен, подавлен. Мкизе подозревал, что всех их собрали вместе, чтобы подслушивать разговоры.
На допрос вызывали каждый день.
Следователь Оуде был упорен. Особенно хотелось ему заставить говорить Мкизе. Но Мкизе, выдержанный, умный, хитрый, был крепок и осторожен.
К концу второго месяца лицо Мкизе от побоев превратилось в чудовищную маску. Сквозь щелочки проглядывали глаза. В волосах — колтун от спекшейся крови. Теперь ему не давали отдыхать. В понедельник утром его поставили в круг, обведенный мелом. Это называется «делать статую». Следователи сменяли друг друга, а Мкизе все стоял и стоял на одном месте. Если он падал, его поднимали током. Путались мысли. На вторые сутки Мкизе совсем переселился в царство видений. То он, молодой и счастливый, стоял на вершине огромного песчаного отвала золотых рудников и вместе с Аплани смотрел на залитые солнцем небоскребы Иоганнесбурга, против власти которых они поклялись бороться. То попадал на ферму бородатого плантатора Фан Снимена, и отряд европейцев гнался за ним по ночному вельду. То, как в тумане, опять видел лицо следователя.
На третье утро, когда Оуде, выспавшийся, бодрый, пришел в кабинет, Мкизе не выдержал и заснул. Ни пинки, ни ток не могли уже поднять его. Все спало в нем. Только сердце, неутомимый труженик, продолжало гнать тяжелую кровь во все уголки его крепкого тела…
У Майкла Тома вся одежда была разорвана. С допросов он приходил всегда мрачный и озлобленный. Ни с кем не разговаривал. Только раз он перекинулся несколькими словами с Мкизе.
— Как выйду отсюда, — сказал он свирепо, — первым, кого я разыщу, будет этот следователь Оуде.
Питер, впечатлительный и мягкий, от пыток превратился в сплошной клубок нервов. При одном виде следователя, жестокого, как торговец рабами, его охватывала дрожь. В этот день Питера привели на допрос уже во второй раз.
— Ну, где прячется Джим Твала? — бесстрастно спросил Оуде.
— Не знаю, баас.[5]
Следователь взглянул на помощников. Питеру надели наручники, приказали сесть, обхватить руками колени. Между руками и коленями продели палку. Теперь он не мог даже разогнуться. На голову ему натянули мешок из прозрачной пластмассы, завязали его на шее. При вдохе мешок облеплял лицо. При выдохе раздувался. Двое били его резиновыми шлангами по спине, по шее. Питер кричал. Он задыхался. Полыхало в груди, горело в легких, горели глаза: Питер падал в раскаленную душную глубину. Огненные шары обжигали, с шумом разбивались о голову…
Он очнулся. Следователь сидел вполоборота к нему, ждал.
— Хорошо. Кто из африканского общества, кроме Твалы, ездил за границу?
— Не знаю. — Сердце Питера стучало, словно перегретый мотор. Питер не мог больше выносить пыток. Он хотел умереть, чтобы все прекратилось.
— Не желаешь говорить? Наденьте-ка ему еще.
Питер повалился на бок, стараясь разорвать прочный пластмассовый мешок о пол. Удары шлангов жгли тело. Мешок душил его.
— Снимите! — кричал он. — Снимите, проклятые! — Мешок то раздувался, то залеплял ему рот.
— Ну, снимите. Что скажешь? Не нравится тебе упаковка? Питер дышал, как паровая машина…
Лицо Питера было в крови, когда его привели в камеру. Не отвечая на расспросы, он лег на циновку.
Утром его вызвали первым. Он поднялся, поникший, и подошел к Мкизе:
— Прощай.
— Что с тобой! — Генри взял Питера за плечи, заглянул в глаза.
— Не могу больше. Вчера я дал им адрес Джима Твалы, неправильный. Сегодня, конечно, уже проверили. Вызывают. Больше не могу. Прощай. Если выйдешь отсюда, передай привет всем нашим. И бейте, бейте их, гиен!
— Тебя отправляют куда-нибудь?
Питер не ответил.
Он не спеша поднимался по лестнице, ничего не видя перед собой. Мысли медленно, но уверенно разматывались, принимая одно направление.
Он вошел в кабинет. Помощники следователя подступили к нему.
— Не надо, — нервно сказал Питер. — Я буду говорить. Пусть они выйдут.
— Давно бы. Наденьте ему браслеты. Надеюсь, йонг,[6] наручники не помешают тебе?
— Пусть выйдут.
Питер проводил помощников взглядом, сделал несколько шагов к двери, постоял, прислушиваясь. Потом повернулся. Глаза его, мутные, налитые кровью, оглядели комнату Грязноватый паркетный пол, покрытые рисунками обои, покосившаяся скамейка, яркие лучи солнца, врывавшиеся в окно… Лютая, страшная действительность встала перед ним. Сейчас и люди и весь мир уйдут в небытие. Мир, который он так любил, останется здесь, а он уйдет, уйдет к тем, кто внизу. Вдали за окном синело голубое небо, плыли легкие облачка. «Всё, всё в последний раз».
