Был этот тон какой-то вычурный, словно она эти слова говорила со сцены, но старик различил в ее голосе тепло. Странно, но в его душе тоже стало разгораться наивное доброе чувство, – скованность и раздражение стали будто бы потихоньку исчезать…
– Как мы здесь? Да помаленечку… Я в совхозе все работал, на пенсию вот вышел. Был передовиком социалистического соревнования, – добавил он казенную фразу, от которой, впрочем, ему стало как-то неловко. – Мне и премию большую перед пенсией дали…
– Ну да? – будто бы простодушно удивилась Нина.
Фирсов даже хихикнул от удовольствия.
– А как же! Совхоз поощрил. Мы со старухой еще немножко подкопили, – и вот машину купили: два года уже прошло… Цветы выращиваем, я в область езжу придавать. Ну и овощей когда в сезон прихватишь: хорошо идут, прямо с колес… – Старик и вовсе оживился: – И для собственного удовольствия, ну и для денег. Когда похоронят на собственные деньги – как-то спокойнее, приятнее перед людьми – не укорят… Правильно я говорю?
«А может, и не болезнь у нее, – тем временем думал он. – С чего это я взял?»
Был Фирсов мнительный, но не любил, когда лишний раз ему кто-нибудь напоминал об этом со смешком. Он смолк, углубился в свои мысли.
– А ты помнишь, – сказала дочь, вновь отвернувшись к боковому стеклу, – у нас стайка сгорела, когда поросят купили? Помнишь? Вы все мечтали: наплодятся, торговлю по весне разведем, по шестьдесят рублей…
– Ну? – коротко кивнул Фирсов.
«Сейчас скажет: я видела, что проводка воспламенилась, могла предупредить, а не захотела почему-то… А я-то знаю, что видела и не сказала… А поросяток тогда еще не было: только собирались их покупать; перепутала ты, матушка…»
– Я видела, как проводка воспламенилась…
Слепень, дремавший на боковом стекле старика, отчаянно дернулся, зажужжал. Старик накрыл его рукой и сказал:
– Знаю.
– А я знала, что ты знаешь: я все эти годы знала… – И она засмеялась сухо, трескуче.
Чувство в старике потухло, вернулось знакомое томительное раздражение, которому, казалось, не будет конца. Теперь они ехали молча. Жара усиливалась. Нина проговорила, копаясь в сумке:
– Жарко… Хорошо бы искупаться, папа… Тут есть где-нибудь место? Я и купальник с собой прихватила…
Странные мысли родились в голове старика; он не сразу ей ответил, скрытно ухмыльнулся:
– Подожди маленько, доедем; есть место у меня на примете: там вода широкая, тихая…
Вскоре из зелени вынырнула поблескивающая река. Старик остановил машину повыше места, где она делала мягкий поворот. Здесь вода была глубокая и темная – здесь были смертельные воронки.
В прошлом году здесь утонули двое солдат.
Дочь зашла за машину, стала сбрасывать одежду, приговаривая негромко:
– А я уже и забыла эти ощущения детства: ты входишь в воду, она все ласковее н ласковее обнимает тебя: до груди, до сердца…
– Это да…это конечно… – в лад ей стал вторить старик, боясь, то она передумает.
…Она помахала ему рукой у воды. Стала входить.
Фирсов смотрел. Вода дошла ей до пояса, еще несколько шагов – и дальше, как знал старик, было круто и навсегда. Дочь остановилась и, помедлив, обернулась.
Старик похолодел. Ему показалось, что дочь сейчас скажет глубоко и спокойно: «Папа, я знаю, что ты знаешь…»
– Иди, иди, – ласково проговорил Фирсов, их разделяло сейчас метров двадцать.
– Там, у тебя за спиной, ветер… – проговорила Нина:
– Что за спиной? – не понял Фирсов.
– Ветер…
– А, – старик угодливо улыбнулся. – Понимаю, ветер… как же, очень даже ветер… дует, так сказать… Ну ты, доченька, иди… иди дальше в воду-то, поплавай…
Теперь мысли у старика были беспорядочные. Неожиданная возможность покончить навсегда со своим беспокойством торопила их.
И тогда он сипло повторил, уже приказал почти что:
– Иди!
Вдруг под небом родился рокот моторной лодки, стал быстро приближаться. И вот сама лодка выскочила из-за широкий излучины и вскоре поравнялась со стариком.
– Здорово, Андреич! – закричали с лодки.
А Нина уже шла обратно, торопливо, будто бы боялась лодочной волны, которая стремительно летела к берегу.
Выходя, она коротко бросила:
– Мне что-то расхотелось, папа… Место неуютное…
