— Вы еще просто в ней не разобрались. Катька вечно позирует, играет различные роли, всерьез «вживается в образ».
А какая она эгоистка! Меня так возмущает ее высокомерие с товарищами, со взрослыми. Я пытаюсь ее высмеивать, одергивать — обижается.
— Может быть, лучше чаще ее хвалить, подчеркивать ее достоинства?
— Ох, вы даже не представляете, какая она зазнайка. И фантазерка. Вдруг решила, что станет писателем. Я, конечне, ее охлаждаю, я так презираю графоманов…
— Ну, а если у нее есть способности, зачем ее лишать веры в себя?
Мать Кати пожала плечами. Этот жест перешел к дочери явно по наследству.
— Я часто целыми ночами о ней думаю, переживаю… Нет, самоуверенным живется тяжелее, жизнь иногда разрушает их иллюзии и тогда люди даже ломаются. И хоть Катька приятная внешне, я все время стараюсь подчеркнуть, что она — дурнушка, что у нее тяжелый характер, я высмеиваю ее сентиментальность…
— Но зачем?
— Чтоб закалить перед жизнью. Она ведь — невероятная идеалистка. Представляете, чем для нее будет любое первое разочарование? Я хочу, чтоб она трезвее смотрела на жизнь, чтоб не верила в прописи…
Я слушала ее с недоумением. Теоретически многое в ее рассуждениях было правильным. И дочку она, конечно, любила. Но разве полезно даже с самыми добрыми намерениями делать больно близкому человеку, да еще настолько ранимому, как человек шестнадцати лет.
— Современная молодежь так цинична, — говорила она. — Мне страшно выпускать в жизнь Катьку такой идеалисткой.
Мои симпатии к ней начали гаснуть.
— А какая она неряха! Не выглажу ее передник, пойдет в мятом, ни малейшей женственности.
Мне стало тоскливо от ее слов. Не за себя, за Катьку. Она точно хвастала своей объективностью, самовлюбленно не замечая, что говорит о дочери, как о постороннем человеке. Теперь я поверила Катиным запискам, поверила, что ее мать, при всем Своем обаянии и культуре, умела быть с девочкой и жестокой и колкой, что ее духовная черствость могла сказываться в тысячах мелочей, которые портят жизнь, особенно в юности.
И я не знала, что страшнее для любой девочки — слепая любовь матери или такая — «объективная», заставлявшая дочь замыкаться в себе, искать понимания в чужих людях?!
— Одна у нас радость, что Катька теперь в хорошей школе. Может быть, отучат ее от этой прямолинейной наивности. Представляете, последнее время она выписывает разные прописные фразы из газет и использует их как аргументы, когда мы ссоримся.
— А это обязательно — ссориться? — спросила я.
Улыбки, непрерывно набегая, сменялись на ее лице.
— Вы даже не представляете, сколько я педагогической литературы читаю! К счастью, выбор под рукой. Девчонке шестнадцать лет, а замкнута, угрюма так, точно ей сорок.
Катя замкнута?! Я вспомнила отрывки из ее дневника, ее многочасовые излияния у меня в гостях. Но, может быть, это — примета возраста, делиться не с близкими, а с посторонними?!
— У меня к вам большая просьба… — сказала Катина мать. — Вот с вами она, очевидно, откровенничает. Не могли бы мы хоть изредка встречаться, чтобы я была в курсе ее дел?!
— Я не привыкла нарушать «тайны исповеди», — голос мой прозвучал холодно, и она поднялась, но еще не отходила от моего стола.
— Вы напрасно так гиперболизируете. Просто раньше она была болтлива и со мной, как с подругой…
Она вздохнула, волосы ее блестели при электрическом свете, точно лакированные.
— Ей — только птичьего молока не хватает. И все равно — недовольный вид надутость. Удивительно она неблагодарна.
Появились новые читатели, и мать Кати отошла от меня, явно неохотно. Но мне не хотелось с ней говорить после ее отзывов о Кате. Ведь она — мать, самый близкий человек, почему же она не вспомнила ни об одном достоинстве дочки?!
И мне показалось, что я теперь понимаю, под чьим влиянием сформировался противоречивый Катин характер, почему она постоянно противопоставляла себя другим девочкам, почему у нее мало друзей. Именно мать с ее ироническим складом ума учила девочку в людях видеть главным образом недостатки, невольно своими «здравыми» поучениями заставляя девочку кидаться в другую крайность.
