— Дед Тимаш говорит: «Чаво надоть — усе сечет, а чаво не надоть — ни гу-гу», — изобразил старика Вадим.
— Андрей Иваныч тоже любил подкузьмить Тимаша, — заливалась мелким смехом соседка. — Кажись, в масленицу, в тот год, как попа на поминках споили, обрядился в саван, козлиные рога к голове приделал и к деду ночью пожаловал… А тот хоть бы чуточку испужался, говорит: «За душой притащился? Так бери ее задешево: кажинный день на том свете выставляй мене по бутылке беленькой…»
Вадим дальше не стал слушать, набрал дров и пошел в дом, где на столе, застланном старой клетчатой клеенкой, белела на тарелке аппетитная горка блинов, которые так умела печь лишь Ефимья Андреевна.
Яков Ильич Супронович, сгорбившись, сидел на низенькой деревянной скамейке у своего дома и дымил самосадом, на ногах серые подшитые валенки, на плечи наброшен зеленый солдатский ватник, нежаркое солнце припекало большую лысину, глубокие морщины и густые седые брови делали его лицо суровым и печальным. Желтые щеки обвисали у подбородка, под бесцветными глазами в красных прожилках набрякли мешки. Нездоровый вид был у Якова Ильича. Он задумчиво смотрел на Тимаша, который ловко строгал рубанком на верстаке белую доску. Курчавая стружка лезла из рубанка и, закручиваясь в кольца, сама по себе отрывалась и падала к ногам старика. Тимаш в полосатом, с продранными локтями пиджаке и широких солдатских галифе наступал на хрустящую стружку сапогами. По привычке он что-то рассказывал, щурясь на ослепительную доску, ласково проводил по обструганному месту шершавой коричневой ладонью. Несколько готовых досок были прислонены к стене, на одной из них грелась на солнце крапивница.
Яков Ильич не слушал старика, он думал свою тяжкую думу. От крепкого самосада першило в горле и пощипывало глаза. Врач сказал, что курить вредно, а что сейчас Якову Ильичу не вредно? Жирное и сладкое есть нельзя, выпить — упаси боже, спать на левом боку — сердце жмет… Вызывали в Климове, в райотдел НКВД, вот и жмет сердце. Сколько дел натворил непутевый Ленька! А теперь батьке покоя не дают, спасибо, что самого не посадили… Наверное, пожалели по старости, да и старший, Семен, отличился в партизанах, орденом награжден, — тоже засчиталось… Двух сыновей вырастил, и оба такие разные, а когда-то рядышком бегали по питейному заведению с подносами и улыбались клиентам… Когда это было?..
— …Ясное дело, утек с басурманами на чужбину твой Ленька-то, разбойник, — говорил Тимаш. — Че ему тута было делать? Сразу бы к стенке, а то и в петлю. Он и сам был лют на расправу. Сколько раз грозился меня на сосенке вздернуть… Ты уж прости, Яков Ильич, а младший сынок у тебя уродился говенный. Не чета Семену. В одном гнезде, а птенцы разные… Может, Леньку кукушка серая тебе подкинула?
— Какая кукушка? — кашлянув, спросил Супронович.
— Дмитрий-то Андреич локти кусал, что Леньку упустили… И Семен твой толковал: мол, рука не дрогнула бы родному брату пулю промежду глаз влепить!
— Ну ты, борона без зубьев! — прикрикнул Яков Ильич. — Борони, да знай меру. Про кукушку какую-то выдумал.
— Ты, Яков Ильич, на меня не покрикивай, — ухмыльнулся в бороду Тимаш, продолжая строгать. — Было время, боялись тебя, а теперя ты — пугало огородное, сиди на завалинке, как копна прошлогодняя, и помалкивай себе… Греет солнышко — ты и радуйся жизни, а горло, милок, не дери. Тебя и несмышленые ребятишки не боятся. Кто ты теперя? Родной отец врага народа. Моли бога, что Советская власть тебя в живых оставила. Ленька Ленькой, а у тебя тоже рыльце в пушку… Кто одежей убитых да повешенных торговал? Покойничков-то я, милок, в землю зарывал, так они все были голенькие, в чем мать родила. Твой Ленька-то приказывал мне раздевать их, — понятно, кто получшей был одет, — мол, неча добру пропадать… Может, оно и верно, но дело-то это греховное, не христианское. А вспомни, как ты перед зелеными и черными мундирами на задних лапках стоял. Небось оттого и согнуло твою спину, что много кланялся. Хучь ты и прожил всю жизнь в достатке, не завидую я тебе, Яков Ильич: на старости-то лет сидишь у разбитого корыта, люди здоровкаются, правда, с тобой, но то, что ты оккупантам прислуживал, до смерти не простят. Все говорили, мол, умный ты, хитрый, а в чем же твоя хваленая хитрость да ум? Дети от тебя отвернулись, внуки стыдятся твоей фамилии, да и богатство твое — фью! — накрылося… Копил, копил, а такие же бандюги, как твой Ленька, и ограбили. Когда прижали к стенке и нож к горлу приставили, небось сам тайничок с золотишком да каменьями показал, а?
