Я подошел поближе.
— А как ты ее опустил?
— Так же, как подниму. Попросил человека.
— Ты что, живешь там теперь, что ли? Где твой сын?
Прашант разозлился.
— Ты мне поможешь или нет? — спросил он, сверкая белками глаз в почтовой щели.
— Береги нос, — сказал я и потянул штору.
В Прашанте всегда было что-то ястребиное — то ли быстрые движения головы из стороны в сторону, то ли глубоко посаженные глаза под кустистыми бровями, — и я не особо удивился, увидев, что он свил себе довольно уютное гнездо. Надувной матрас с электрическим насосом аккурат уместился в проход между бакалейными полками. Вместо подушки Прашант использовал три рулона бумажных полотенец. Вокруг кровати были раскиданы следы холостяцкого вечера: пенопластовый стакан с трупиком чайного пакета, присохшим к верхнему краю, полупустая пачка печений «Птит эколье», пакистанская газета, открытая на биржевой, кажется, сводке, картонка с салфетками и номер «Пентхауса».
— Извини, босс, — пробормотал Прашант в легкой панике, пытаясь встрять между мной и натюрмортом улик. — Жена ушла. Сына забрала.
— Куда?
— Обратно, — пакистанец махнул рукой в направлении Вильямсбургского моста, Лонг-Айленда, океана, Евразии. — Домой. На, держи. — Он взял номер нового «Поста» и ткнул им в меня, не отрывая взгляда от пола. — Бесплатно.
У меня все равно не было с собой двадцати пяти центов. Я подумал об Андерсах, спешащих ко мне со своими надеждами и своими шестью тысячами. Я мог бы обналичить их чек, сесть на самолет и быть у родителей к полудню; я мог бы сесть на другой самолет и быть в Сан-Франциско к трем часам дня. Я ощутил, с необычной ясностью, что не заслуживаю ни того ни другого и что мое появление не доставит никому радости.
Я добрел до экс-«Кольшицкого», присел на ступеньку у двери и безучастно пролистал газету. Дошел до страницы с колонкой редактора, отложил эту мерзость подальше [96] и уставился на улицу перед собой, глядя, как та постепенно оживает. Отчего-то мне больше не было холодно.
По всей длине квартала прогуливалась женщина в полицейской форме, неспешно штрафуя каждую машину, припаркованную на восточной стороне. В бодеге Суперсад наводил марафет на залежалые товары (мятные леденцы, букет перченых колбасок), водя по ним щеткой для пыли, размером и цветом напоминающей клоунский парик. Мария, хозяйка цветочного магазина, приехала в покрытом граффити микроавтобусе и принялась ведрами выгружать из него гладиолусы. Ее здание — Фуллертон, 154, — тоже шло на снос. Я помахал ей, и она помахала в ответ.
Великий Белый, одетый в зимний вариант своего обычного гардероба — белоснежную лыжную куртку и белые спортивные трусы поверх белых шерстяных леггинсов, — промаршировал мимо, поддевая копьем окурки. Я заметил в его ушах наушники от айпода, идеально вписывавшиеся в общую гамму.
— Что слушаешь? — спросил я. Он замер, как вкопанный; безволосое лицо дернулось, и орудие начертало нервный зигзаг на асфальте. Ни я, ни кто иной в нашем квартале, насколько мне известно, еще никогда с ним не заговаривал.
— Мессию, — сказал он. — Ха-ха. Шутка. Мессиана. Знаете Мессиана?
— Нет.
— Он меня успокаивает, — пояснил Великий Белый. — Хотите послушать?
— Давай.
Насчет его гигиены, в конце концов, можно было не волноваться. Великий Белый присел на корточки, положив копье себе на колени, вытащил наушники и вручил их мне. Я прослушал двадцать или тридцать секунд одного органного аккорда. Он мягко взмывал и опадал; какие-то слишком тонкие для уха гармонические движения прятались в его мерцающих обертонах. Эта музыка была белее Арктики.
— Прекрасно, — похвалил я, возвращая наушники.
Великий Белый огорчился.
— Эх ты, — сказал он, распрямляясь. — Ничего не чувствуешь. Тут надо нутром. Как нутрия.
— Не понял?..
— Как внутренняя нутрия. Утренняя внутрия. Ветреная выдрия. Камасутрия! — Шутка, если это была шутка, вернула его в хорошее расположение духа, и он беспечно побрел дальше, периодически тыкая копьем в мостовую.
Как только Великий Белый пропал из виду, пришел Кайл Свинтон открывать «Дерганого Джо». Каким-то образом в руке у него уже дымилась чашка кофе от «Дерганого Джо».
