– Если Вам угодно.
– Вы предпочитаете омлет мягким или хрустящим?
– Мягким. У Вас нет причин чувствовать себя виноватой. Это всего лишь случайность, что именно он открыл холодильник. С таким же успехом на его месте могли бы оказаться Вы.
– Но все дело в том, что я должна была оказаться на его месте. Он же оказался там только потому, что… – она запнулась.
– Потому что он любил и заботился о Вас, так? – это прозвучало у него как-то хорошо, не обидно.
– Да, но я… – ее голос сорвался, и она сделала глубокий вдох, сдерживая себя. – Я не хотела, чтобы он там был.
– Вот как? – Малчек допил кофе и медленно прошел мимо нее к кофеварке, – Я считал, что вы были помолвлены.
– Как насчет мира и молчания? – спросила она, откинула голову и чихнула.
Он налил себе кофе и добавил сливки.
– О'кей. Но перед тем как мы прекратим общение – хотите еще кофе?
Она кивнула, и он перенес кофеварку на стол.
Кроме стука ножей по тарелкам, в комнате слышался лишь шорох дождя. Когда Клер закончила есть, она принялась водить вилкой на тарелке, рисуя узор из остатков желтка.
– Это пулевое ранение у Вас на плече?
– Финка.
– Выглядит свежим.
– Шесть месяцев, – Малчек размешал сливки в третьей чашке кофе.
– А другой шрам?
– Какой другой? – он, казалось, был искренне удивлен.
– На боку. Вот здесь.
Когда Клер показывала, ее пальцы коснулись его кожи, и он резко отдернулся.
– Извините. Вы боитесь щекотки?
Она смутилась от нечаянного прикосновения. Его бок был теплым, как у кошки.
– А-а, этот? Этот старый. Из винтовки, во Вьетнаме. Я не знал, что его еще видно.
– А Вы счастливчик, да? Очень везучий.
– Почему Вы так решили?
Он развернулся к ней, и от внезапной резкости его голоса ей стало жарко. Соскользнув со стула, она взяла тарелки и отошла к раковине.
– Вы выжили. Два небольших шрама, а через какие испытания Вы прошли? Сколько атак пережили?
Он склонился над кофе, легкий пар завивался вокруг него.
– Не везучий, а осторожный. Дважды был недостаточно осторожен. – Он резко оттолкнул кружку и встал. – Пожалуй, было бы слишком напыщенно сказать, что настоящих шрамов не видно.
Она продолжала мыть посуду – вилки и ножи брякали друг о друга.
– Так Вы это говорите?
– Черт, нет! Я иду одеваться.
Малчек вышел, а Клер мыла – в который раз! – одну и ту же тарелку. Дверь в кухню приоткрылась, и заглянувший в нее Малчек произнес:
– Кстати, спасибо за завтрак.
Клер поймала себя на том, что все еще кивает в знак признательности, хотя дверь за Малчеком уже захлопнулась.
Вернувшись в свою комнату, Малчек встал спиной к зеркалу и оглядел себя, рукой слегка касаясь шрама вдоль ребер. Прикосновение собственных пальцев не вызвало защитной реакции, а всего лишь воспоминания и сухую усмешку.
Его всегда называли везучим. Повезло, что хватало ума учиться на одни пятерки. Повезло, что было достаточно координации, чтобы бегать кроссы и играть в теннис. Повезло, что от него ожидали легкого успеха в жизни.
Ожидания окружающих. Как раз из-за них ему и захотелось в свое время бросить университет. Казалось, все вокруг хотели распланировать его жизнь. Он стал угрюмым, недовольным, диким.
Но ни одна из его собственных идей не оказалась лучше.
Суровым голосом его отец выговаривал своему младшему сыну, своей самой большой надежде, своему самому горькому разочарованию:
«Если будешь продолжать как начал, Майк, через год окажешься в тюрьме. Зачем тебе это надо? Ты не хочешь возвращаться в университет. Хорошо. Я ставлю тебя перед выбором. Или ты пойдешь в армию и выучишься там дисциплине или уйдешь из этого дома и никогда не вернешься. Мне больно это говорить, сынок. Но я говорю».
Древнее, как мир, разрешение проблемы блудного сына. Это было бы карикатурно, если бы не звучало так естественно в устах отца. Слова его были чуть обрезаны эхом акцента, который дед привез в Америку на пароходе. Малчек не сомневался, что отец страдал. Он слышал его боль, видел ее. Старик говорил, казалось, столетие: каждое слово падало словно удар топора, отрезая Малчеку пути для отступления. Он молча смотрел на отца: белый рот, белые волосы, обжигающие глаза, старые-старые сомкнутые руки.
