Ихоя, закидывая бороду на плечо, тоже повернулся, разыскивая взглядом бродягу. Убог, опустив голову, сорвал пушистую ветку полыни, растирая пальцами, понюхал сладковатую горечь.
— Я не знаю. Мой рай там, где мои песни.
— То-то они у тебя такие тоскливые, — рассмеялся Аслам. И вдруг вскочил, откидывая полы халата — на фоне темно-синего неба нарисовались острые шапки всадников. Фыркнула пасущаяся поодаль лошадь, перетопывая ногами. Затрещал костер. Ихоя икнул и тоже поднялся, ошарашенно разглядывая безмолвных воинов из ниоткуда. За ним вскочили, сгрудясь, трое молодых погонщиков. Аслам, нашаривая в сумке на боку бумаги, подошел к стремени ближайшего всадника и поклонился. Тот сидел прямо, молчал, не спешиваясь.
— Мир вам, воины трав. Мы просто купцы и наши бумаги в порядке. Утром видели патруль и нам показали дорогу.
К свитку протянулась рука в кожаной перчатке, блеснувшей бронзовыми бляхами. Не разворачивая, всадник осмотрел печати, болтающиеся на веревочном хвосте, и сунул свиток обратно в протянутую руку купца. Сказал:
— Вы перепутали дорогу, торговцы. Утром проедете через лесок, и там вернетесь на шлях. Если же решите идти дальше по этой дороге, ваш рай наступит уже с первыми птицами.
Аслам, прижимая к груди свиток подорожной, отрицательно затряс бородой, закланялся. Всадник направил коня ближе и медленно проехал за костром, разглядывая небольшую толпу. Остановился, чуть шевельнув коленями по лошадиным бокам.
— Ты, бродяга, похоже, не купец. Ты — воин?
Убог развел руками, держа в одной легкий сверток. И покачал головой, пожимая плечами. Тряпье, разворачиваясь, открыло круглую раму старой цитры.
— Певец, — помедлив, всадник спрыгнул с коня, нагнулся и, сунув стрелу в костер, подождал, пока огонь не взберется по тонкому дереву. Поведя стрелой, осветил широкие скулы и прямой нос, прикрытые от жара глаза.
— Покажи плечо, это, — стрела двинулась, и Убог, распахивая на груди рубаху, послушно обнажил плечо до локтя. Огонек прошелся вверх-вниз, освещая гладкие мускулы. Осмотрев плечо и поведя светом над шрамами, исчертившими грудь бродяги, всадник кинул стрелу в костер, взлетел в седло и натянул поводья. Конь послушно повернулся, плавно ступая, пошел в темноту. Все молчали, напряженно слушая, как удаляется медленный топот. И вздрогнули, когда из темноты донесся голос:
— Спой своих песен, бродяга-воин, степь ждет.
Разворачивая цитру, Убог вопросительно глянул на Аслама, и тот закивал ему, гримасничая и оглядываясь во все стороны. Садясь, певец приладил инструмент на колено и тронул струны. Караванщики молча сели, косясь по сторонам, послушно замерли, внимая тихому пению.
После четвертой песни Убог замолчал. Завернул цитру и положил рядом с собой на теплую землю. Аслам, волоча кошму, устроился рядом, зашептал, все еще вглядываясь в темный воздух, полный ночных запахов:
— Вот попали. Это же земли Степных Ос. Мы тут ели, а они нас слушали. Рядом были. Да и сейчас, верно… — он снова оглянулся, — не зря тебе петь велели, не для нас же. Ихоя! Старая черепаха, ты как пропустил поворот?
— Мнэ-э, — по-бараньему отозвался Ихоя, впрочем, виновато.
— Ладно, — Аслам снова отполз, таща за собой многострадальную кошму, и демонстративно лег, натягивая край на живот, — утром сразу на шлях. А пока — молчите и спите.
— Зубы Дракона, — вполголоса сказал Убог, лежа и глядя на крупные звезды, — не осы они, Зубы Дракона.
— А ты, ухо демона, язык вороны, — разозлился Аслам, — как отъедем, тогда и будешь рот открывать. Спел свое и молчи.
Костер потрескивал и замирал, будто закрывая огненные глаза, а после приоткрывал, осматривая неподвижные фигуры взглядом красного света. И убедившись — молчат, не шевелятся, даже всхрапывают иногда, снова смеживал горячие веки. Слушал уханье степной совы и длинные тоскливые крики речной выпи.
Всадники ехали молча, поглядывая по сторонам, и степь вокруг них молчала шевелением мелкой ночной жизни, что не мешала слушать чужое.
— Чего ты к нему пристал… — голос одного из всадников оказался мальчишески ломким, — все ищешь. Он и не похож вовсе. И знака на нем нет.
