Мальчишки, хихикая, присели за корзинами, следя, не появился ли кто в пустом переулке. Но только облезлый осел, задрав заднюю ногу, пытался копытом почесать живот, не дотянувшись, икнул и снова опустил голову, дощипывая пыльную травку. Дети, вытягивая шеи, напряженно следили за разбуженным бродягой. А тот пошарил за спиной и, вынув старую цитру, устроил у груди, дернул струны. Помаргивая залепленным гнилой мякотью глазом, закричал хриплым спросонья голосом.
Полная, полная меда
Женщина моя
Полная меда грудь
А голова не помнит меня
Как мне найти, как найти
Женщину мою
Только за пчелами, что гудят
Выйду я на тропу…
Хватаясь друг за друга, мальчишки, хохоча, повалились на землю. А из двери, на которой болтались грубо сшитые коровьи шкуры, донесся страдающий крик хозяина кабачка:
— Чтоб треснула твоя голова и отвалился язык, никчемный певун! Чуть прилягу отдохнуть, орешь, вроде тебя за хвост дергают! Проваливай отсюда!
Шкура заколыхалась, медвежьей тенью сонный и злой хозяин, замаячив на пороге, швырнул в певца очистки из помойной миски. Тот, не прекращая петь, закланялся. И, бережно прижимая к груди цитру, побрел на шум базара, что раздавался с прокаленной солнцем площади. Потряхивая головой, как мул, отгоняющий слепней, перебирал струны, бормотал на ходу песню, а в пыли за босыми ногами оставались раздавленные зерна гнилого граната.
— Баба у него, в меду! — рыжий Токей заплясал вокруг друга, поднимая пятками белую глиняную пыль, — побежали, Рум, посмотрим, где свалится, а у меня вот, — он протянул руки, показывая еще два сгнивших плода, — заснет и мы снова его, хоп!
— Домой надо, — высокий Рум с сожалением посмотрел вслед нелепой фигуре в лохмотьях, — отец изобьет, если не помогу с дровами. К вечеру вернусь. Будет он у нас всю ночь голосить, пусть ему синяков бабы наставят.
Чернявые, одинаково повизгивая, с готовностью засмеялись. И смолкли, когда на всю компанию упала черная тень. На помосте над горой корзин возникла Карса, базарная торговка, огромная, как старый холм и могучая, как буйвол. Уперла толстые руки в крутые бока и маленькими злыми глазами оглядела мальчишек.
— Бабы, значит. Синяков, говорите… А ну быстро отсюда, пока не скормила ослу, лишаи собачьи! Увижу, что Убога трогаете, хвосты оборву и на уши намотаю! Ыть!
С последним выкриком мальчишки, только пыль взлетела, рванулись по улочке в другую сторону. И остановились поодаль. Души их жаждали последнего слова.
— А нет у нас хвостов! — крикнул Токей, выставляя вперед голую ногу. И собрав слюней, плюнул как можно дальше в дорожную пыль.
— Нет, нет, — подтвердили чернявые, один даже повернулся, хлопнул себя по тощему заду, доказывая.
Карса, прижав руку к вытертому переднику, всколыхнула большое тело в неприличном движении.
— Ах, нету? Вот спущу тебе штаны, и найду. Чем тогда мочить пыль, а? Из ушей будешь лить?
И сделала вид, что спускается с помоста. Мальчишки рванули по улочке, дробно топая жесткими пятками. А Карса, повернувшись к двери в дом, крикнула:
— Зелия, дай корзину, пройдусь до базара.
После разморенной жары боковой улочки рыночная площадь оглушала. Карса, раздвигая могучим телом толпу, уверенно шла через привычные звуки. Вот медник лупит своим молотком, от которого в голове остается тонкий звон. А вот шуршит под раздраженные крики торговцев тяжелое зерно, пересыпаясь из мешка в чашу огромных весов — совсем рядом. Дальше, за навесами и прилавками орут куры и клохчут цесарки, удивляясь собственной смерти. И еще дальше, за широкими воротами ржут приведенные бродяжьим племенем кони. Плещет вода, выливаясь из бочки в подставленные кувшины. И сбоку, за пирамидами ярких бочонков, пахнущих соленой рыбой и острыми маслинами — невнятное бормотание под треньканье струн. Карса поправила укрытую полотном корзину и, пошевеливая плечом, так что отскакивали, смеясь, торговцы, поплыла за бочонки.
Так и есть, вот он сидит, сверкая красным пятном на лбу. От сока волосы слиплись, свисают сосульками, блестят нездешние глаза, глядя поверх голов. И в пыли у босых грязных ног валяются несколько мелких монеток, легких и плоских, как рыбья чешуя.
