— Пусть ждет. Позови Фитию, я распоряжусь.
— Хорошо, госпожа, — в девичьем голосе прозвучало разочарование. Прошлепали к выходу легкие шаги. Порхнула ветерком, повисая снова ровными складками, вышитая штора.
Хаидэ села, осматриваясь. В голове бродили ленивые мысли, все без начала и конца. И то, что внутри, занимало ее куда больше, чем так волновавшие вчера события. Раб куплен, пусть пока ждет.
Она отстегнула легкие пряжки, держащие на плечах широкий вырез рубашки. Спустила тонкую ткань и, проведя руками по теплой груди, потрогала живот. Ставя ноги на ковер, внимательно рассмотрела свои бедра, низ живота с треугольником тонких волос. Вставая, сбросила рубашку, и пошла к большому зеркалу, оглаживая бедра и талию. При каждом шаге длинные волосы щекотали спину и ягодицы — это было нужно, и она кивнула, неся себя, как чеканный кубок, полный дорогого вина.
Натянутая тисненая кожа кресла чуть скрипнула, подаваясь под ее телом. Хаидэ села, вглядываясь в ту, что жила за стоячей водой полированного зеркального озера. Свет из окна падал сбоку, деля ее надвое — светлая, почти белая кожа плеча и бедра, отставленный локоть. Скула и прозрачный янтарный глаз под ровной бровью, четко вырезанная ноздря и по переносице — граница, за которой начиналась тень. На темной стороне лица сверкал из глазницы черный глаз, падали ровной завесой волосы, укрывая грудь, на границе света и темноты смутно виднелся пупок, появляясь при вдохе на чуть видной выпуклости живота.
Она опустила белую руку и темную руку, глядя в разные глаза. Оперлась темной ногой о мягкий ковер. И нагнула голову, разглядывая помеху под ступней. Блеснула в тени тонкая цепь, подхваченная пальцами. Выпрямляясь, она потянула через ладонь цепочку и закусила губу, когда тело вдруг снова вспомнило ночь. Все целиком, от ягодиц, прижатых к прохладному сиденью, до скул и лба у кромки волос.
«Он всю меня облизал. Как… как корова теленка». Надевая цепочку на шею, рассмеялась. Это Ахатта когда-то рассказывала ей о Ловком, такими словами. А она тогда не понимала их. Бедная Ахатта и бедный Ловкий, бедный их сын, пропавший в несчастии. Но жалость пала, раздавленная могучей радостью нового тела, жадного тела, такого красивого и оказывается — нужного. Как вода. Как свет. Так что же — она жестока? Черства? Ей бы горевать о мертвом друге и страдающей Ахатте, что лежит через четыре стены под присмотром старой няньки. Откуда радость? Неужто только от ночной любовной сытости?
Цепочка мерно поднималась и опускалась на груди в такт дыханию. Бежал вверх-вниз по мелким звеньям золотой блик. Вспыхивали, попадая в солнечный луч, сплетенные в круге змеи — золотая и серебряная.
«Еще память»… Они сидели на берегу, и Нуба покаянно клонил курчавую голову, а она, глупый маленький зверек, важно доказывала ему, что стала — женщиной. Потому что на старом плаще — пятно ее крови. Он умен, ее большой раб, он тряс головой, отрицая. Теперь она понимает лучше. Но стало ли в ней больше ума? Или просто тело подсказывает — эй, княжна, смотри, мне хорошо, а значит, ты стала настоящей женщиной. А почему, разве тело скажет? Надо самой додуматься.
— Для этого мне египтянин, — сказала она двойной Хаидэ в отражении, — пусть учит меня думать. Не только слушать свое тело или глядеть вокруг. Так?
Двойная Хаидэ молча ждала ответа. И теплая голая Хаидэ кивнула. Так и должно быть. Можно смотреть, видеть и слышать, чувствовать. Можно просить ответов у мудрых. Но лучше думать и отвечать на свои главные вопросы самой. Верно, поэтому Фития отворачивалась от ее ищущего помощи взгляда.
Она подняла руки, собираясь хлопнуть. Крикнуть, призывая исчезнувшую Мератос, пусть даст одежды. И снова улыбнулась растерянно. Ее тело не желало идти в просыпающийся день. Остаться в постели — пусть Теренций снова придет и возьмет ее. Несколько раз. Схватит за волосы, как хватают рабынь. Укусит за верхнюю губу, чтоб закапала кровь. Сожмет в жесткой руке ее грудь. Так, чтоб она разъярилась и, зарычав, кинулась, победила, сжимая бока железными бедрами. А руками сдавила его скулы так, чтоб лицо покраснело, и он почти умер, задыхаясь…
