— Еще чего, — загремел Диодор, большой и краснолицый, похожий на свою дородную жену, как брат, — не у одного тебя есть умники в доме, Теренций, у меня тоже есть прекрасный учитель наших детей. Мы будем играть с ним. Я дарю ему свою одежду! — Диодор захохотал, хлопнув себя по бокам, — а потом выигрываю ее!
— Теренций сыграет на другое, — выглянув из паланкина, произнесла Архипика, и, сделав паузу, не выдержала ее, — весь полис до сих пор говорит о споре, заключенном им с собственной женой. Когда она плясала для мужчин, обнаженная…
— Эх, я был тогда в отъезде, — расстроился Диодор, — ну, с тобой я на тряпки играть не буду, Архипа, ты слишком тяжела — так плясать, как пляшет Хаидэ.
— Несите! — крикнула женщина рабам и задернула занавеску.
Хаидэ, сжимая кулаки, обернулась к мужу, ожидая увидеть насмешку на бритом лице. Но Теренций смотрел на нее серьезно, подталкивая смеющегося Диодора обратно в покои. И, оставшись один, повернулся к жене.
— Я выполнил обещание. И жду, когда ты исполнишь свое. Мои гости скоро уйдут, жена.
— Я…
— Иди в купальню. А после жди меня у себя.
— Сегодня? Может быть, ты устал…
— Иди!
Вода была теплой и пахла цветами. Лежа в бассейне, Хаидэ думала о том, что в степи мытье было необязательным и редким. Но никто не был грязным, так помнилось ей. От мужчин пахло конским потом, выделанными шкурами, свежим вином или кровью. Исма всегда пах еще полынью, травой степной печали. Может быть, потому что чаще других спал на голой земле, укрывшись с головой шерстяным плащом. А женщины пахли травами, дымом, над которым сушили волосы после того, как вымоют их дождевой водой, пахли молоком — кобыльим и своим, женским. Жареными зернами, горячими лепешками, летом — медом и давлеными вместе с зеленым листом ягодами… Ветер, что дует вольно, сушил пот, выступавший под одеждой, и развеивал невкусные запахи. И все вещи, которые носили на себе, на стоянках висели на вешалах рядом с палатками, к утру пахли зябким холодком и свежестью.
А тут, на нижнем уровне трехэтажного дома Теренция бассейн всегда полон свежей воды, которую возят от родника за городской стеной, без перерыва наполняют и наполняют, сливая прежнюю в клумбы, в сад на заднем дворе и дальше течет она ручейком по узким желобам вдоль мостовой, приникая к корням оливок и дубков, растущих у стен домов. В купальне жарко от огня, разожженного под медными котлами. И с мраморного потолка падают тяжелые капли испарины, будто мозаичные нимфы и сатиры вспотели от бесконечного бега.
Мератос, напевая, шлепала по лужам на полу, подоткнув под пояс коротенький подол. Принесла плоскую корзинку с лепестками дикой розы и, присев на краешек бассейна, стала бросать в воду алые и белые лодочки. Хаидэ, до того от волнения почти задремавшая, очнулась под внимательным взглядом девочки-рабыни. Белая с веснушками рука ходила над корзинкой и водой, забирала в горсть лепестки, роняла их.
«Она знает»… Хаидэ отвернулась. Фития сидела на скамье рядом с разложенными одеждами: черная фигура, руки сцеплены на коленях. И — глаза.
«Все знают»…
Все знают, что сегодня, после нескольких лет спальня ее откроется для мужа. Рабыни принесут вино, зимние яблоки, ранние сливы, изюм, орехи в меду. Уже, наверное, застелили постель мягким покрывалом тонкой шерсти. И потом будут сидеть на заднем дворе, слушая звуки из-за плотно прикрытых ставен.
Мысль мелькнула и ушла, — это ведь рабыни. Но Фития, с ее неподвижным взглядом. Что думает она? И что скажет?
Выходя из теплой воды, она, опираясь на руку Мератос, посмотрела на старую няньку, но та смежила веки, уводя взгляд. И Хаидэ решила — не будет ни о чем с ней говорить. Девочка, что отчаянно нуждалась в помощи и утешении, осталась там, в том первом году замужества, а тут — другая.
И, подняв руки, ожидая, когда рабыни накинут и поправят на ней облаком падающее полотно, вспомнила — Техути. Он тоже знает, а не знает — ему скажут. Сидя на скамье, вытягивала ногу, чтоб Мератос завязала ремешки сандалии, и отворачивала загоревшееся лицо, как и нянька, закрывая глаза, будто хотела спрятаться за веками. И мысленно увидела широкое черное лицо Нубы. Шевельнулись толстые губы, потрескавшиеся по краешкам.
