— Я хочу увидеть сон…
Сидя в пружинящем кресле, с крепко натянутой на деревянный каркас лоснящейся желтой в черных пятнах шкурой, Хаидэ вытянула ноги и, держась за полированные подлокотники, откинулась на спинку. Закрыла глаза. Рабыня, стоявшая позади, осторожно высвободила длинные пряди и, поддерживая их на ладони, продолжила плавно водить гребнем по блестящему полотну волос.
— Гайя…
Тихая флейта, плетущая заунывную мелодию, стихла.
— Да, моя госпожа?
— Оставь игру. Поди ближе. Сделай, как умеешь.
— Твои волосы, госпожа, — стоящая за спиной рабыня, отложив гребень, собрала пряди с висков хозяйки и поднимая, вытянула светлую волну, оглаживая ладонями, — их надо заплести.
Хаидэ приоткрыла один глаз. Летний ветер шевелил прозрачные занавеси, хлопал тяжелым расшитым краем. Закрыла снова.
— Солнце даже не смотрит в окно. Время есть. Где Теренций?
— Твой муж на конюшне, госпожа. Новая кобыла принесла жеребенка, ночью.
— Вы уже бегали, смотрели?
Рабыня за спиной молчала. А девочка, сидящая у стола, перебирая флакончики синего и радужного стекла, уронила пробку, ойкнула и захихикала, опуская круглое лицо.
— Мератос, ты ждешь наказания?
— Нет, госпожа! — девочка торопливо подняла пробку, вскочила и поклонилась. Сдерживаемый смех изгибал пухлые губы.
— Что смешного в родах кобылицы? Ее детеныш имеет восемь ног?
— Нет, госпожа.
Мератос помялась, взглядывая на спокойное лицо, на закрытые глаза, обведенные тонкой чертой сурьмы. Переглянулась с девушкой за спиной хозяйки.
— Твой муж, госпожа, он не пошел спать к себе, а всю ночь сидел с конюхами. И они пили, и пели песни, тебе слышно было, ты даже позвала меня закрыть окно.
— Да.
— А потом она стала, Белая Волна, стала рожать и они все стояли рядом и кричали, чтоб все было хорошо. И конюх держал Волну за хвост. А хозяин Теренций пихнул его, чтоб не мешал. И…
Рабыня за спиной прыснула, дернула лежащие в ладонях волосы хозяйки и испуганно округлила глаза. Хаидэ, подняв руки, убрала волосы, перекидывая их на грудь. Светлое полотно укрыло плечи, падая до самых колен.
— Ну, — поторопила, улыбаясь.
— Он поскользнулся, моя госпожа. И… и упал. А жеребенок выпал прямо на него. На руки. И хозяин Теренций стал кричать, что он его названный сын. И весь был в крови. И… и…
— Хватит, Мератос.
Девочка замолчала. По-прежнему стоя, коснулась рукой крышечки круглой шкатулки с мелкой слюдяной пудрой.
— Откуда все так хорошо знаешь? Тебе рассказал конюх? Утром?
Хаидэ открыла глаза и внимательно посмотрела в лицо Мератос.
— Ясно. Бегали туда, ночью. Вот почему утром вас не дозовешься. А ты? — она шевельнула головой, показывая, что вопрос был — за спину, — ты, Анатея, тоже была там? Что молчишь?
— Да, моя госпожа, — расстроенно прошептала высокая русоволосая девушка, опустила голову, и серебряные серьги, оттягивающие мочки ушей, легли на прямые плечи.
— Вам так нравятся мужчины? Пить с ними вино? А?
— Нет! — горячо возразила Мератос и переступила маленькими босыми ногами.
— Нет, — повторила за ней Анатея шепотом.
— Мы хотели посмотреть, как это, у лошадей. Она ходила такая круглая, как большой кувшин. И вдруг жеребенок, из нее. Он хоть и маленький, но оказался большой, госпожа, такой большой, было так странно, что она смогла, выпустить его из себя быстро.
Она снова фыркнула:
— И он так упал. Прямо на господина. И тот тоже.
— Мератос, когда-нибудь я прикажу кузнецу, и он закует твой язык в железо.
Недоверчиво улыбаясь, Мератос приблизилась и села на коленки, натягивая подол синего простого хитона. Тронула рукой складки нежно-зеленых одежд, раскинутые по каменному полу.
— Вы смеетесь, моя госпожа, да? Вы ведь.
— Я ведь сказала — когда-нибудь.
Она сидела, снова прикрыв глаза. На шее дыхание поднимало и опускало кровавый камень, забранный в золотые решетки. И такие же камни, низанные на толстую змейку браслета, чуть шевелились, когда пальцы сжимали и разжимали край подлокотника.
— Гайя! А вы идите, обе. Я позову. Анатея, принесешь подвески, мои, старые. Спросишь их у Фитии. Те, что с глиняными зверями.
— Да, моя госпожа.
Девушки поклонились и медленно отступили к проему, забранному тяжелой темной тканью. Колыхнув ее, вышли, и стало слышно, как зашлепали по каменной лестнице босые ноги, смех полетел вниз легким прозрачным шарфом. И стих, потерявшись в ленивых звуках полуденного зноя во дворе огромного дома.
