Так как родители Грейс все еще никак не могли прийти в себя после злополучного визита Ричардсона, они не позволили ей снять квартиру где-нибудь поблизости от театра. На протяжении всех двух недель репетиций и спектаклей она была вынуждена по-прежнему жить у себя на Генри-авеню. Каждое утро Грейс на машине уезжала за тридцать пять миль, а затем проделывала то же расстояние вечером, возвращаясь домой.
Однако признание, завоеванное ею у театральной публики, не могло не произвести впечатления на старших Келли. В вечер премьеры Джек и Маргарет решили, что пора позабыть старые обиды. Сегодня в театре блистала их дочь, и гордые родители восседали в первом ряду, подбадривая свое чадо. Джек Келли сиял от гордости. Успехи Грейс в его глазах были успехами всего их семейства, и Джек привел с собой целую свиту знакомых, чтобы они разделили с ним его торжество. Грейс, его средняя, ничем не выдающаяся дочь, наконец-то совершила нечто достойное поощрения, и, судя по всему, впереди ее ждали новые успехи.
Грейс добилась для себя роли в постановке трагедии Стриндберга «Отец» с Реймондом Мэсси в главной роли. Это был амбициозный проект, в котором заслуженный мастер выступал одновременно как актер и как режиссер. Он выбрал Грейс на роль своей терзаемой муками любви дочери. После премьеры в Бостоне предполагалось в конце ноября перенести спектакль в Нью-Йорк, где Грейс должна была встретить свой двадцатый день рождения.
Однако ей вряд ли удалось бы осуществить эти планы, останься она по-прежнему у себя на Генри-авеню. Даже для Джека и Маргарет Келли стало практически невозможным держать на привязи взрослую дочь, чье имя должно было блистать на Бродвее в созвездии знаменитостей. Да и, с финансовой точки зрения, Грейс была независима от родителей. Она зарабатывала солидные гонорары как манекенщица, а теперь, к тому же, стала получать большие деньги как актриса.
Настало время улетать из родного гнезда, и родителям ничего не оставалось, как примириться с этим. Джек Келли был одним из подрядчиков в строительстве здания «Манхэттен-Хаус» — массивного многоквартирного дома из серого кирпича, который занимал целый квартал на Шестьдесят шестой улице, по соседству с Третьей авеню и универмагом «Блюмингдейл». «Манхэттен-Хаус», по сути дела, мало чем отличался от такого многоквартирного улья, как «Сталинград», но для Грейс он стал символом обретенной ею свободы. Клятвенно заверив родителей, что не станет больше встречаться с Доном Ричардсоном, она, с согласия отца, въехала в обставленную Ма Келли квартиру.
«Мебель из Грэнд-Рэпидс, — вспоминает Ричардсон, — была сущим уродством: грубое, темное, массивное дерево, словно наскоро сколоченные бревна. Создавалось впечатление, что находишься где-нибудь в лесной сторожке».
Грейс нарушила данное родителям слово буквально в первый же вечер своего возвращения в Нью-Йорк. Она направилась прямиком домой к Ричардсону на Тридцать третью улицу и тотчас оказалась у него в постели. Воссоединение было бурным и стремительным. На этот раз обошлось без таких предварительных церемоний, как сбор деревянных ящиков или разжигание камина. Ричардсон был в восторге, что к нему вернулась его очаровательная подружка. В то время для Грей возобновление романа с режиссером означало не что иное, как вызов родителям. По крайней мере, она считала, что свободна распоряжаться своим телом по собственному усмотрению.
Однако от Дона Ричардсона не укрылось то, что душа его подружки по-прежнему находится под отцовским влиянием. Грейс дала понять, что не собирается обсуждать со своим возлюбленным тот злополучный уик-энд, и не допустила даже малейших критических замечаний в адрес родителей. Ричардсон попытался пару раз нелестно отозваться о ее отце, однако понял, что лучше этого не делать.
«Это все равно, что биться головой о стену, — говорит он. — Было бесполезно даже заводить разговор на эту тему. Никто не имел права критиковать ее родителей — так же, как нельзя было позволить себе усомниться в правоте ее католической веры. Это было нечто такое, во что полагалось верить и не задавать лишних вопросов».
