— Я сам отчасти виноват, — сказал Зеев.
— Не может этого быть.
— Ты молода.
— Большинство женщин в тринадцать уже сосватаны, а в четырнадцать уже выходят замуж. Восемнадцать лет — не такая уж молодость.
— А я… я стар, упрям, назойлив, слеп к потребностям женщины. Я просто не дал тебе ничего, на что можно надеяться. И я далеко не красавец.
— Ох, Зеев. Что прекрасно, что некрасиво — какое это имеет значение? Ты хороший человек, добрый супруг… нет, больше чем добрый супруг. Ты святой.
— Я слишком много болтаю. Я обжора. Порой я слишком быстро ем, тороплюсь с молитвами. Я не уделял внимания каждой твоей потребности, не обращался с тобой так, как, согласно нашей вере, следует обращаться с женой.
— Зеев, пожалуйста.
— Признаю, я был потрясен твоей молодостью и красотой, жаждал тебя, хранил для себя. В ту первую ночь, нашу брачную ночь, я глазел на тебя как помешанный. У меня были такие грязные мысли.
— Но я твоя жена.
— Тем больше причин чтить тебя и уважать.
Зеев потянулся к ее ладони. И Рохель ее не отдернула.
— Пожалуйста, не вини себя. Вини меня. Мне так жаль, Зеев. Если бы ты знал, как мне жаль!
— И мне тоже.
— Сердце разбивается, Зеев.
— У меня тоже, Рохель.
Они прижались друг к другу, щека к щеке, лицо к лицу, так что уже было не разобрать, чьи слезы на чьем лице.
— Что со мной будет? — прошептала Рохель. — Меня убьют?
— Нет, Рохель.
— Откуда ты знаешь?
— Я им этого не позволю.
— Отдавайте эту грешницу, отдавайте прелюбодейку!
Люди в панике покидали свои дома и вставали лагерем на Староместской площади под астрономическими часами, дожидаясь, пока стража наконец откроет ворота. Война неизбежна, считали они, и близится конец Праги… а то и конец света.
— Отдавайте големову девку!
Женщины кричали хором и мерно били деревянными ложками по крышкам кастрюль.
— Еврейка согрешила!
Впереди толпы стоял Тадеуш. Он искренне считал, что слова «еврей» и «сатана» были синонимами, а если существовало что-то хуже еврея, то это еврейка. Ибо смерть Христа определенно произошла из-за падения Адама, которого искусила мерзкая женщина, сосуд греха, Ева.
— Жидовская шлюха! — подхватила толпа.
— Отдавайте ее!
Это был голос женщины или юноши. Но хуже, что он раздался внутри стен Юденштадта.
— Кто мог такое сказать? — рабби Ливо был в ужасе. Он вышел из дома, чтобы узнать, нет ли опасности стычек у стены… и увидел множество своих соплеменников, которые тоже покинули свои дома и собрались на единственной улице Юденштадта.
— Мы все должны погибнуть из-за этой женщины, которую даже нельзя считать еврейкой? — спросила Лия, его старшая дочь. Громко, чтобы слышали все.
— Тихо, — гневно зашипел на нее раввин. — Она женщина и еврейка.
— В достаточной ли мере еврейка, чтобы мы из-за нее гибли? — не отступала Лия.
— Свою ли дочь я слышу?
— А не она ли теперь больше ваша дочь, нежели я? Не ставите ли вы ее выше нас всех?
— Мне страшно, папа! — воскликнула Зельда.
— Не бойся, — рабби Ливо обнял свою младшую дочь и повернулся к старшей. — Идем домой, Лия, нам надо поговорить.
— Ее муж ее прячет, — раздался еще один голос внутри стен Юденштадта — опять-таки слишком громкий.
— Он принял ее назад? Как такое возможно? — воскликнула Мириам.
— Мириам, Лия, Зельда, немедленно домой! — Раввин был в ярости.
— Он принял ее назад, он принял ее назад!
Новость распространялась как пожар.
— Зеев, ты слышишь? — Рохель слезла с постели и снова забралась в узкую норку между кроватью и стеной.
— Ничего, все это перегорит, пустая болтовня. Скоро наступит ночь, Рохель, просто держись потише.
Они старались не шуметь — Рохель сидела в своем уголке, а Зеев нависал над ней, сидя на кровати, пока шамисы не застучали в дверь, оповещая о начале Шаббата. Затем солнце село, опустилась темнота, а шум стих. Ибо, что бы ни творилось в Юденштадте, сейчас начинался Шаббат. Женщины расстилали на столах чистые скатерти и выкладывали туда миски с репчатым луком и морковью, пастернаком, расставляли тарелки с гефилтой, мякотью костлявой рыбы, перемолотой вместе с мацой. До этого были поджарены цыплята, начинены мясом креплех, медовые пирожки и хала принесены из пекарни. Теперь зажигались свечи, и семьи собирались за столами.
