Доктор Фредерик Уотсон Коллопи стоял у огромного стола девятнадцатого века в своем кабинете, расположенном в юго-западной башне музея. На обитой кожей столешнице не было ничего, кроме утреннего номера «Нью-Йорк таймс». Коллопи еще не успел развернуть газету, да у него и не было в этом необходимости: все, что он хотел увидеть, было напечатано на первой полосе, как раз над линией сгиба, причем самым крупным шрифтом, который только могла себе позволить эта солидная газета.
Что ж, дело сделано – и ничего изменить нельзя.
Коллопи искренне верил, что занимает самое высокое положение в американской науке: еще бы, директор Нью-Йоркского музея естественной истории! На минуту он отвлекся от темы статьи и вспомнил имена своих великих предшественников: Огилви, Скотт, Трокомортон. Его целью, его единственным желанием было добавить свою фамилию к этому почетному списку, а не покрыть ее позором, как это сделали два предыдущих директора музея – ныне покойный (и не слишком оплакиваемый) Уинстон Райт и не очень-то компетентная Оливия Мерриам.
И вот теперь первую полосу «Таймс» украшал заголовок, который вполне мог сыграть для него роль надгробной плиты. В последнее время на него и так уже обрушилось несколько довольно крупных неприятностей. Подобные скандалы могли бы раздавить более слабого человека, но Коллопи выстоял, потому что повел себя решительно и хладнокровно. Именно так он собирался поступить и на этот раз.
В дверь тихонько постучали.
– Войдите, – откликнулся Коллопи.
В кабинет вошел хранитель отдела антропологии Хьюго Мензис, одетый с большей, чем обычно, элегантностью и меньшей академической небрежностью; за ним следовали руководитель отдела по связям с общественностью Джозефин Рокко и юрист музея, по иронии судьбы названная Берил Дарлинг,[3] – представитель адвокатской конторы «Уилфред, Спрэгг и Дарлинг».
Подойдя к столу, Мензис молча взял стул. Коллопи остался стоять, глядя на вошедшую троицу и задумчиво поглаживая подбородок. Наконец он заговорил:
– Причины, по которым я пригласил вас на эту незапланированную встречу, вам известны. – Он бросил взгляд на газету. – Полагаю, вы видели сегодняшний выпуск «Таймс»?
Все трое кивнули в молчаливом согласии.
– Мы совершили ошибку, пытаясь скрыть то, что произошло, даже на короткое время. Когда я занял пост директора этого музея, я сказал себе, что буду вести дела по-другому, откажусь от излишне скрытного, а подчас и параноидального стиля руководства некоторых представителей предыдущих администраций. Я знал, что наш музей – величайшее научное учреждение, достаточно влиятельное, чтобы выдержать любые превратности судьбы, любые недоразумения и скандалы. – Коллопи немного помолчал. – Но, надеясь умолчать о пропаже нашей коллекции алмазов, решив скрыть этот факт, я допустил серьезную ошибку. Я изменил собственным принципам.
– Все эти извинения перед нами, конечно, очень похвальны, – своим обычным резким тоном заявила Дарлинг. – Но почему вы не посоветовались со мной, прежде чем принять такое поспешное и непродуманное решение? Неужели вы не понимали, что это не сойдет вам с рук? Своим поступком вы нанесли серьезный ущерб репутации музея и здорово осложнили мне работу.
Коллопи постарался сохранить спокойствие, напомнив себе: музей платит Дарлинг четыреста долларов в час именно за то, что она всегда говорит одну только правду. Он поднял руку, прося внимания:
– Ваши претензии понятны. Однако мне и в самом страшном сне не могло присниться, что такое может произойти – что наши алмазы будут превращены в… – Тут голос изменил ему, и он не смог закончить фразу. В комнате повисло неловкое молчание. Коллопи сглотнул и продолжил: – Мы должны что-то предпринять. Мы должны отреагировать, причем немедленно. Именно поэтому я и пригласил вас на эту встречу. – Он вновь замолчал и прислушался к доносившимся из-за окна, с Мьюзим-драйв, крикам и призывам собравшихся там протестующих, полицейским сиренам и гудкам автомобилей.
