Всё время свидания она ломалась и говорила «гражданские» тупые глупости. В ней видны были тщеславие, кокетство, ни капли простоты или сочувствия. Мне было стыдно за нее перед караулившими меня двумя прапорщиками. Еще цитата:
«Что она могла в нас (во мне и прапорщиках — Э. Л.) понимать в своем сюртуке из кожи, похоже, содранной с брюха крокодила? Вместо того, чтобы закричать: „Ты — святой, я преклоняюсь перед тобой. Ты честнее и мужественнее, чем все, кого я знала!“ — она с упрямым апломбом сообщала мне всякую хуйню-муйню… Когда я шел туда, я планировал ей сказать, что уже не люблю ее, но что я так любил ее, страстную, пьяненькую, в те годы, долго любил. Что я счастлив, что у нас была наша любовь, такая, о которых пишут в трагических книгах: был Париж. Она пела в ночном кабаре на Шампс з'Элизэ, на блистательных Елисейских Полях, среди зрителей сидели Марлон Брандо или торговец оружием Аднан Кашоги или Серж Гинсбур… Я писал мои книги на чердаке, а до этого мы жили в еврейском квартале. Мы дрались и любили друг друга… Бля, она мне даже за всю жизнь спасибо не сказала — необыкновенному человеку, который взял ее за руку и привёз в необыкновенный мир! Вокруг нее больше не было человека, который мог бы вытащить ее в необыкновенный мир… Я признаю, она была страстная, пьяненькая, увлекательная, гибельная. Но без меня ее никто бы не увидел! Пизда засохшая, мне грозит больше двадцатника, почему не скажешь хотя бы сейчас: „Эдька, ты был необыкновенным, чудесным, самым ебнутым влюбленным в мире, ты вообще человек высшего класса, такие только в книгах живут…“»
Нашу последнюю в жизни встречу я выиграл. На самом деле она была душераздирающе трагична, несмотря на дикость интерьера, гротескную внешность героини и ее снижающие реплики («Не вздумай писать опять про мои гениталии», — высокомерно изрекла она). Я выиграл, потому что вся моральная правота, тонны ее, вся Лефортовская тюрьма, все мои страдания лежали на моей чаше весов. На ее — разве что ее сюртук из крокодила. Книга «В плену у мертвецов» вышла в 2002 году, Наташа успела ее прочитать, и сцена свидания ее оглушила. Она, злобно плача, звонила адвокату и угрожала мне местью своего Ьоу-friend(а) — наркомана.
— Представляешь, — сказал мне Беляк, — до чего она безумна? Он же в тюрьме, Наташа, скоро приговор будет… Как Сергей Лимонова побьет, где побьет, ты что?
Почему она так себя вела во время последней встречи? Хотел бы я, чтобы она себя вела как женский персонаж Эсхила или Софокла? Хотел бы. А то, что так приземленно провела встречу, оказавшуюся последней, ну, даже крупные люди порой не понимают историчности, трагичности момента, не умеют придать себе трагическую царственную серьезность. Я был подготовлен к встрече безмолвием тюрьмы, плитами тех сроков, которые мне грозили, а она подошла к казематам Лефортово рука об руку со своим наркоманом, у нее даже не хватило такта прийти туда одной. Я же говорю, из нее получился отменный персонаж трагедии, но она многого не понимала. Она, видимо, даже смеялась, могла смеяться, когда шла туда, смеялась в ответ на его шутки…
Углубляясь в темный колодец времени, нахожу ее и себя в самом конце 80-х. Мы в нашей мансарде в доме 86, rue de Turenne. Вторая половина дня, вчера она была крепко пьяна, мы ругались и совокуплялись, ненавидя друг друга потом. Она пьет красное вино, расплескивая его по розово-грязному ковру, вылезла из-под одеял и нашего (я сам сшил его) красного с золотым серпом и молотом покрывала. Я еще в постели, у стены, под покрывалом. На ней только красные трусы, сочные сиськи подрагивают, ее венчает куст красных волос, она слушает, врубив на всю мощность, Грейс Джонс «Аморэ миа!» И подпевает: «Love me forever / And let's forever / To be tonight…» И танцует с грацией сильной тигрицы, рост сто семьдесят девять сантиметров. Из постели я любуюсь ею. И не останавливаю, не пытаюсь ругать за то, что вчера она напилась до дикости. Я понимаю, что она в экстазе. Вот как я эту сцену и Наташу вспомнил в стихотворении «Наташе-1», написанном уже после тюрьмы:
