— Мы похороним Идола после того, как ромаи распнут его по просьбе еудеев, — объяснял Шимон. — Таким образом, мы убьем сразу нескольких зайцев. Во-первых, мервый Идол уже не сможет сказать глупость или совершить ошибку; все, что он якобы сказал, будет записано нашими руками и не сможет быть изменено во враждебных Книге целях. Во-вторых, за еудеями навсегда закрепляется роль злодеев, что фактически исключает их участие в новой религии. В-третьих, могила Идола, расположенная в Ерушалаиме, превратит город в святыню и сохранит Храм. В-четвертых, слухи и рассказы о публичной казни разойдутся далеко, как волны от брошенного камня, и это поможет нам в дальнейшей проповеди.
О дальнейшей проповеди Шимон говорил особенно подробно — ведь от от этого зависел успех всего предприятия. В оставшееся до Песаха время он собирался подготовить двадцать-тридцать надежных проповедников, которых он называл посланниками. Предполагалось, что после казни и похорон Идола посланники разойдутся по всему свету, неся людям весть об искупительной жертве, о спасении, о новой правде, простой и понятной всем и каждому.
Йоханан немедленно начал отбор подходящих кандидатов. Поначалу люди немного колебались, но, в конце концов, никто не смог устоять перед силой шимоновых аргументов. Желающих оказалось хоть отбавляй: приглашение стать посланником льстило самолюбию, потому что свидетельствовало о выдающейся добродетели и особых способностях кандидата. Шимон и Йоханан не обещали своим ученикам легкой жизни. Трудности предстояли немалые. На первом этапе нужно было преодолеть косность и недоверие, собрать людей в организованные группы, превратить религию в силу. Но, превратившись в силу, новое движение неизбежно привлечет внимание властей, и тогда начнутся гонения, аресты, казни и пытки. От гонений не следовало уклоняться, напротив, надлежало искать их, использовать для дополнительного усиления: ведь, чем больше мученичества прирастет к исходной сказке, тем крепче она укоренится в сердцах.
— Язычники любят глазеть на смерть, они получают удовольствие от чужой муки, от человеческой жертвы, зарезанной на плахе, вздернутой на виселицу, распятой на кресте… — говорил Шимон. — Что ж, доставьте им эту радость своей собственной смертью, своей собственной болью. Пусть, затаив дыхание, смотрят на вашу казнь. Пусть описывают ваши страдания в своих книгах, рисуют на своих фресках, высекают в каменных изображениях. Пусть потом пускают слюни перед вашим искаженным в смертной муке лицом. Помните: вы страдаете и умираете во имя спасения Книги. Во имя жизни. Нет и не может быть смерти почетнее.
Да, он умел быть убедительным. Я лично, не задумываясь, отдал бы обе руки за право стать посланником. Но, увы… у меня не имелось на это ни единого шанса.
— Извини, бар-Раббан, — мягко сказал мне Йоханан, когда я на правах старой дружбы пришел к нему с соответствующей просьбой. — Ты ведь и сам понимаешь, что это невозможно. Ведь понимаешь, а? Посмотри мне в глаза и скажи: сможешь ли ты произнести мало-мальски убедительную проповедь на какую бы то ни было тему? Ну?.. Убеди меня сейчас, и я тут же отведу тебя к Шимону.
Я не стал смотреть ему в глаза… зачем? Я действительно никогда не умел связать двух слов перед любой аудиторией, которая включала бы кого-нибудь, кроме меня самого. Да-да, я не случайно говорю «кроме меня самого», потому что перед самим собой я произносил такие длинные и замечательные речи, каких не постыдился бы и мой отец, ученый Раббан. Наверное, поэтому мне показалось, что, может быть, если немножко подучиться… ведь Шимон чему-то там обучал будущих посланников — возможно, и из меня что-нибудь получилось бы? Сказать вам начистоту — мне ужасно хотелось хоть ненадолго вернуть то незабываемое ощущение всеобщего внимания, которого я удостоился в первые свои кумранские дни… вот я и зарвался. Конечно. Возвращайся к своим горшкам, ничтожество. Поверите ли, но я даже не испытал обиды. Просто кивнул и повернул восвояси.
Но Йоханан взял меня за руку и остановил. Думаю, он чувствовал определенную неловкость: помните, «первый этап» и так далее… что и говорить, кто-то мог бы трактовать их поведение по отношению ко мне как не совсем корректное, хотя сам я никогда не высказал бы подобных дурацких претензий. Но они все-таки были очень хорошими, совестливыми людьми, оба — и Шимон, и Йоханан. Слегка упертыми в собственные идеи, но хорошими. И сейчас Йоханан был явно обуреваем чувством вины, совершенно неоправданным даже с моей точки зрения.
