— «Это просто идиотизм!»
За тяготящим чайным столом происходило мучительное перерождение двух друзей: в двух врагов.
Ни жена, ни мать, ни тем менее тетка Блока не видели в прямом свете трагедии этой; а Блок был рассеян, переживая собственную трагедию, поплевывая на Сережину: ему не давались стихи; и он мучился ими: сидел обалдевшим, тараща глаза в пустоту; удалялся на кочки болот, чтоб на них сочинять:
И сидим мы, дурачки,
Нежить, немочь вод:
Зеленеют колпачки —
Одурь эту свою противопоставил он требованиям: объясниться (зачем и приехали); этим он вызывал Сережу на резкости; им в ответ — град шпилек Александры Андреевны; Л. Д. вела какую-то двойную или тройную игру, видясь единственно понимающей каждого и оставаясь к каждому безучастной.
Так мы томились. Зачем здесь сидели?
Затем, что Сережа уже предъявил ультиматум, от которого корчился Блок, понимая: не удастся его растворить в молчаливом покуре, с «Сережа — какой-то такой»; этой фальши последний не принял бы; он ждал, до чего ж кузен домолчится; затем и сидел.
И было «пыхтение вместе» за чаем, обедами, после которых каждый «пыхтел» у себя, «пыхтел» на прогулке; мне, более мягкому, было вдвойне тяжело: за себя и Сережу; и я отдувался бесцельными тэт-а-тэтами, выслушивая укоризны Сереже; Блока же менее всего понимал.
Изживался пустой разговор; Сережа расхваливал драму «Тантал» В. Иванова>55, — а мать Блока темнела: привыкла к расхвалам лишь «Саши»; невеселое сидение за столом! Сережа, прожженный, взъерошенный, дикий, подняв бровь и стиснувши губы за темным усом, старается бахнуть, бывало, крепчайшую дикость; и похохатывает жутковатым громком; Александра Андреевна сереет от этого; припав головкой к столу, перепархивает карими глазками: по салфеткам, по краю стола и по ртам (не глазам), шелестя придыханием:
— «Я полагаю, Сережа, что это — не то и не так: это — брюсовщина».
— «Отчего же? Валерий Яковлевич — наш первый поэт, и он ясен как день»>56.
Ясность раздражала ее в стихах Сережи; их выслушав, Блок накрывает, бывало, стаканом: муху:
— «Нет, как-то не так!» И — мне:
— «Поэзия не для Сережи». Сережа же, в свою очередь, мне:
— «Саша просто лентяй… Не работает… Не могу участвовать в общем чревовещании; греческий словарь — живей».
«Лентяй» переживал полосу бесплодий, входя в мрак ритмов «Нечаянной радости», которая, по его же позднейшим словам, совпала для него с эпохой «преданья заветов»; впоследствии признавался он мне, что не любит поклонников «Нечаянной радости»; почему же в 1908 году занелюбил он нас? За нежелание принимать поэзию этой «радости», казавшейся нечаянным отчаянным горем>57.
Виделся серым не один Блок; виделась серенькой в эти дни Александра Андреевна; блекла и прекрасная пара, иль «Саша и Люба»; кроме того: тетка и мать Блока вели какие-то счеты с третьей, присутствовавшей за обедом сестрой; [Софья Андреевна Кублицкая] Сережа невнятице противопоставил: Брюсова, Ницше, профессора Соболевского, отмахиваясь и от «колпачков», и от «дурачков»; какова ж была его злость, когда в шедевре идиотизма (слова его), иль в «Балаганчике», себя узнал «мистиком»: с провалившейся головой>58.
— «Нет, каков лгун, каков клеветник! — облегчал душу он. — Не мы ли его хватали за шиворот: „Говори — да яснее, яснее!“ Он же в свою чепуху облек — нас!»
Факт: по мнению многих, — Соловьев и Белый тащили невинного Блока в невнятицу; корень же «при» между нами: Блок нас усадил в неразбериху свою, отказавшись дать объяснение; потом: заявил в письме, что разорвал с «лучшими своими друзьями»>59; свидетельствую: в эти дни не он рвал отношения с тем, кого называл лучшим другом, — с ним рвали; он — все еще мямлил:
— «Сережу люблю я… хнн… хнн… Он — какой-то особенный».
Литературные, застольные разговоры выродились в замаскированные поединки; спрятавши острия рапир за цветы (Шахматово пылало пурпурным шиповником), наносили друг другу удары. Раз Л. Д. не выдержала, воскликнув:
— «Ишь — стали „испанцами“: Бальмонты какие-то!»>60
И кто-то предложил:
— «Давайте играть в разбойники!»
Вздрогнула Александра Андреевна. Сережа запел: «Не бродил с кистенем я в дремучем лесу»;
