— Ты коснулся креста, — продолжила Мария, — и, надеюсь, вырастешь в преданности истинной вере, мое дитя, когда вся Англия вернется к ней.
Пен не знала, свершится ли это, не знала, какими усилиями и жертвами должна будет расплатиться страна, но не могла не почувствовать всей глубины веры Марии и ее фанатической убежденности в своей правоте.
— Филипп, граф Брайанстон, — провозгласила королева, прикасаясь к голове ребенка, — я возвращаю тебе титул твоего отца, его земли и имущество. Вырастай верным церкви и преданным своей королеве.
Мальчик, напуганный торжественностью момента, разразился плачем. Пен тщетно пыталась успокоить его, хотела было взять на руки, но церемониальное платье, надетое на ней, не давало этого сделать. Выручил Оуэн, прижавший ребенка к груди и давший ему выплакаться в свой серый шелковый камзол.
Прием подходил к концу. На прощание Мария сказала:
— Еще раз благодарю тебя, Пен, за помощь и добрую службу. Я отпускаю тебя, чтобы ты служила своему супругу.
Пен поклонилась, стараясь скрыть, что глаза у нее увлажнились. Впрочем, она знала, что будет служить Оуэну не больше и не меньше, чем он ей.
Отойдя от кресла королевы, она прошла в дальний конец зала приемов, где ее родители и Пиппа стояли рядом с молодой женщиной, у которой были ярко‑рыжие волосы — в ее покойную мать, Анну Болейн, — и отцовские черты лица. Ее отцом, как и отцом Марии, был английский король Генрих VIII. (Всего через пять лет эта рыжеволосая девушка взойдет на трон под именем Елизаветы I Английской и пробудет на нем долгие сорок пять лет.) А Пиппе не терпелось, Пен это видела, поделиться своими новостями. И вот что она сказала:
— Знаешь, я приглашена сопровождать принцессу Елизавету сразу после коронации ее сестры. Она не собирается оставаться при дворе и предложила мне поступить к лей в услужение. Что ты думаешь об этом?
— Не знаю, — ответила Пен. — Не будет ли такое времяпрепровождение для тебя чересчур скучным?
— Ничего подобного! Везде есть свои развлечения, свои возможности. Хочу попробовать сделаться взрослой и более самостоятельной.
Пен рассмеялась.
— Звучит, как всегда, не очень логично. Но ведь ты такая и есть…
Спустя короткое время Пен и Оуэн покинули Уайт‑Тауэр. Проходя по зеленой траве парка, над которым со зловещим карканьем носились огромные вороны, они увидели — или им показалось? — в окне одного из тюремных зданий знакомую девичью фигуру. Худенькая девушка в сером платье и белом чепце приникла к стеклу.
Неужели Джейн?
— Бедняжка, — со вздохом сказала Пен. — Ей еще нет шестнадцати, и уже в заточении. Все из‑за чьей‑то проклятой мании величия. — Она наклонилась и поцеловала маленького Филиппа. — Твой отец стал жертвой той же мании своей матери, и ты, малыш, чуть не погиб из‑за того же. Несчастная Джейн расплачивается за непомерные амбиции Суффолков и Нортумберлендов…
Они ускорили шаги, торопясь выйти через Львиные ворота к речной переправе.
— Хочу сделать все, — сказал Оуэн после долгого молчания, — чтобы наши дети не страдали ни от чего, что мы в силах предотвратить.
И снова наступило молчание. Уже сидя в лодке, Пен произнесла:
— Думаю, теперь самое время поехать за Люси и Эндрю.
— Я люблю тебя, — сказал Оуэн, и это прозвучало как согласие.
— И я тебя, дорогой.
— Люблю… люблю… — повторил маленький Филипп, сидя у Пен на коленях и болтая ногами.
Оуэн присел рядом и обнял их обоих.
— Больше всего я хочу, — шепнул он ей на ухо, словно сообщая какую‑то тайну, — потратить весь остаток жизни на то, чтобы любить тебя и наших детей…
