— Милорд, я отправляюсь в часовню Божьей Матери, чтобы молиться… — Пен попыталась перенять высокомерный тон принцессы — охрипшей принцессы, и, кажется, ей это удалось: Пемброк отпрянул от окна. — Поезжай! — повелительно крикнула она кучеру, и карета двинулась к открытым воротам.
Пемброк хотел было приказать закрыть их, уже поднял руку, но то, что он увидел за ними, остановило его, и он замер с поднятой рукой и полуоткрытым ртом.
По ту сторону ворот, возле них и дальше — по всей дороге к Лудгейту — стояли люди. Сотни, если не тысячи людей. И как только ближние из них завидели карету с гербом принцессы, раздались приветственные крики, которые, как волны, раскатывались все дальше и дальше, становились громче.
— Мария! Мария! — ревело скопище людей.
Рука Пемброка бессильно опустилась. Он растерянно смотрел, как карета выехала за ворота и тотчас утонула, как в море, в радостно бушующей толпе.
У Пен вырвался вздох облегчения. Не поднимая вуали, она опять приблизилась к окошку кареты, отодвинула занавески и позволила себе помахать рукой окружавшим карету людям. Ответом был новый всплеск восторженного рева. В воздух летели шапки. Она видела счастливые, восторженные лица, и невольная дрожь прошла по ее телу: какое признание, какая популярность! Какая всенародная любовь! Неужели истинная? Но за что? Почему? Только потому, что народ изголодался по лику своего короля, которого давно не видел из‑за болезни?
Пен посмотрела в дальний конец кареты, где сидела принцесса. Что она чувствует сейчас? Наверняка прилив духа и сил. Любой человек на ее месте испытывал бы то же самое. Неужели она взойдет на престол? Что это сулит Англии?
Нет, не эти мысли были сейчас главными для Пен. Ее ребенок… Филипп… Она протянула руки и взяла его с колен принцессы, которая почувствовала явное облегчение. Малыш не спал и смотрел на нее серьезными карими глазами, а затем улыбнулся. Это было так внезапно для нее, что она вскрикнула от восхищения и покрыла лицо ребенка счастливыми поцелуями, к чему тот явно не привык.
Карета уже поднималась по холму к Лудгейту, движение замедлилось, люди могли бежать вровень с ней.
— Пемброк, наверное, послал сообщение Нортумберленду, — сказала принцесса. — Не более чем через час тот его получит.
— К тому времени, мадам… — Пен с трудом оторвалась от сына, — вы уже будете далеко.
Принцесса прикусила губу и погрузилась в молчание. Недолгое состояние приподнятости сменилось прежней, если не большей, тревогой. Ее уже не радовала, но пугала ликующая толпа: она не верила ей, боялась ее, подозревала, что буйное ликование легко может перейти в столь же буйную ярость и насилие.
Лошади остановились у врат церкви. Один из сопровождающих всадников открыл дверцу кареты, Пен, снова передав ребенка принцессе, вышла, приветствуя толпу поднятой рукой. Под неумолкающие восторженные приветствия женщины прошли в церковь и скрылись в ней. Там у алтаря уже стоял протестантский священник в простом одеянии, готовый начать службу.
Принцесса окаменела, лицо ее скривилось, нос сморщился. Только под принуждением присутствовала она на службе по протестантскому обряду в былые времена. Ее возмущало и оскорбляло в ней все, начиная с запаха. Вернее, с его отсутствия: в протестантских церквах не воскуряли фимиам. Когда она станет королевой, обещала она Господу, шагая вслед за Пен и остальными женщинами по мраморным плитам часовни… если она станет королевой, то сразу же восстановит прежние церковные ритуалы. Будут алого цвета одеяния, и ладан, и полные торжественности мессы, и одно из семи таинств — причащение. Все, что было запрещено ее отцом и братом.
Когда они остались одни в часовне, она вновь отдала ребенка Пен и преклонила колени пред алтарем, а рука потянулась к четкам, спрятанным в складках платья.
Да, когда она взойдет на престол, католиков больше не будут сжигать за их веру на рыночных площадях городов и селений. Их место займут другие…
Она продолжала истово молиться.
— Мадам! — услышала она шепот Пен. — Сейчас не время для этого.
— Для этого всегда и везде время, — твердо ответила принцесса.
