За Сто двадцать пятой улицей половина пассажиров вышла из вагона, и оставшиеся смогли сесть. Я тоже сел. Мужчина, стоявший рядом со мной, сел напротив, и, оторвав глаза от газеты, я заметил, что он наблюдает за мной.
Он был худой, с длинными черными волосами, зачесанными назад и смазанными каким-то закрепляющим составом. Узкое длинное лицо и черные точки вместо глаз. Насколько я помню, на нем была сорочка в полоску, воротничок которой крепился к галстуку жемчужными зажимами. Он наблюдал за мной, не таясь, скорее даже демонстративно.
Он следил за мной внимательно и деловито, и, когда на Сто шестьдесят восьмой улице я поднялся и вышел из вагона, он тоже встал и пошел рядом со мной.
— Ключ, — сказал он.
Я испугался сильнее, чем следовало, даже если учесть, что большинство людей становятся крайне возбудимыми, когда на окружающих их привычных стенах появляются трещины. В этот день стены вокруг меня трещали во второй раз. И хотя мы живем в мире, где насилие демонстрируется часто и откровенно — в газетах, на телевидении, в кино, в книгах и журналах, сами мы крайне редко прибегаем к нему.
Последний раз я дрался, когда мне было шестнадцать. Будучи взрослым, я ни разу не ударил человека и сам, естественно, не был бит. Я даже не знал, как вести себя в такой ситуации. Поэтому я поступил так, как на моем месте поступило бы большинство, — продолжал идти, игнорируя узколицего, который, однако, не собирался мириться с подобным положением дел. На лестнице он схватил меня за руку, резко дернув, повернул лицом к себе и сказал холодно и размеренно:
— Я был вежлив с тобой, подонок, но ты хорошего обращения не понимаешь. Давай ключ!
Последние сошедшие с поезда пассажиры прошли мимо, оставив меня на ступеньках наедине с ним.
— Не понимаю, о чем вы говорите, — сказал я. — Не знаю, кто вы и что вам нужно. Я опаздываю, и разговор с вами… — Я попытался оторваться от него, но его руки клещами вцепились в меня.
— Стой!
— Пустите!
— Отдашь ключ — пущу.
— Какой ключ? Я не знаю, о чем вы говорите.
— Ключ, который сунул тебе старик.
— Какой старик?
— Шлакман, Шлакман! Не держи меня за идиота, подонок! И откуда ты взялся? Может, ты вообще не из них. Старик мог просто выхватить тебя из толпы. Ладно, меня это не волнует. Давай ключ!
— Какой ключ?
— Меня тошнит от тебя, подонок. Я видел, как старик сунул тебе ключ.
Я покачал головой:
— Я опаздываю на автобус. Извините.
Он заговорил холодным зловещим шепотом, в его левой руке блеснула сталь кастета.
— Ты вернешь ключ, мистер, или я отделаю тебя так, что ты будешь выглядеть хуже Шлакмана…
Кто-то спускался по ступеням, и узколицый слегка ослабил хватку. Я с силой оттолкнул его, он оступился и, чтобы не упасть, торопливо схватился за поручень. Не дожидаясь, пока он восстановит равновесие, я помчался вверх по лестнице и, выскочив наружу, устремился к автобусной остановке. Автобус на Телтон заполнялся пассажирами. Пыхтя и дрожа, я забрался внутрь салона. Негероическое поведение, но я никогда не претендовал на роль героя.
Когда автобус тронулся, незнакомец стоял на остановке, холодно и задумчиво наблюдая за мной.
— Вам нехорошо? Может, попросить водителя остановиться? — спросила дородная женщина, сидевшая рядом со мной.
Очень трогательная забота, но я, не задумываясь, придушил бы ее, попытайся она дотянуться до кнопки экстренного торможения. На коленях у неё лежали две большие хозяйственные сумки, а переносицу украшало крохотное пенсне — обычная принадлежность пожилых дородных женщин.
Я ответил, что со мной всё в порядке.
— Я просто догонял автобус, мадам, и запыхался. Сейчас чувствую себя превосходно.
Превосходно, если не считать предательской пустоты где-то под желудком, бешеного сердцебиения и раскалывающейся от боли головы.
Перед моими глазами продолжало стоять лицо человека, который остановил меня на лестнице, сунув мне под нос кастет.
Мы читаем о смелых людях, и мысль, что мы и сами храбрецы, проникает в нашу плоть и кровь. И нестерпимо стыдно, когда жизнь доказывает обратное. Наверно, поэтому я не спросил его, какого черта он позволяет себе так разговаривать со мной.
