— Да пусть их, — Нечай изобразил на лице беспечность, — Нам-то что? Повторим лучше! — он проворно наполнил глубокие кубки, будто ненароком распахнув при этом полы наброшенной на плечи шубы.
Освежающая прохлада заструилась по телу снизу. Халат стал отлипать, как банный лист.
— Отчего и не повторить, — поддакнул Власьев, с ласковой насмешкой любуясь раскрасневшимся, нетвердым в движениях Нечаем. — Мед слову не помеха, а великое подбодрение… Ну так вот, о своих. Взять хоть бы Иоанна Васильевича. Это мы егоза Грозного держим, а которые и Лютым прозывают. Им по-нашему говорить не прикажешь. Так ведь?
Рука Нечая невольно проплеснулась.
— К чему за чужим следовать? — набычился он. — Скажи от себя или будет на этом!
— Утишься, Нечай Федорович, скажу и от себя, — не обиделся на его внезапную грубость думный дьяк. — И я Иоанна Васильевича в Лютых числю. Уж не обессудь на прямом слове. Ведь это он все чины и сословия на опричных и земских поделил, одних над другими с метлой и собачьей мордой поставил, в лютый страх ввел, особливо бояр родовитых. Взять хоть бы как он Великий Новгород исказнил. Тридцать пять лет минуло, а лосе мороз в жилах стынет. Тебе ли не помнить то время, те казни?
— Новогородские? — уклонился от прямого ответа Нечай. — Откуда? Меня там не было, Афанасий Иванович. Да и недосуг мне все помнить. Молод был…
— И я не стар, — усмехнулся думный дьяк. — И меня там не было. Что из того? Разве мы одних себя помним? Русия-то одна во все годы. Где ее ни распни, везде больно. В Москве ли, в Новогороде, в Старой Ерге на Белоозере. Тако я говорю?
Нечай неопределенно пожал плечами, а сам растревожился еще больше: неспроста Власьев про Старую Ергу вспомнил. Ловок думный дьяк узелки вязать да петли ставить. Не угодить бы ненароком в какую.
— А он распял! — голос Власьева гневно возвысился. — По своим же землям войною пошел! Любо ему на корчи людские зреть. Никого не помиловал. На пути к Новогороду Клин разорил, Тверь, Торжок, Городище. Я уж не говорю о малых поселениях. Им и счета нет. Четыре недели на Волхове лютовал. Этим — головы сечь, этих — в огонь, этим — терзания немыслимые. Матерей и детишек за ноги и под лёд! Смерть и ужас.
Монастыри многие до нитки обчистил, Софийский дом. Никакому Мамаю такое в голову не влезет — храмы свои бесчестить, — тут Власьев всхрапнул от полноты чувств, отер влажные губы. — Или Псков взять. Печорский игумен к нему с крестами да иконами на поклон вышел, а он ему в ответ голову ссек. Ссек и отдал своей своре святые церкви на пограбление. Даже колокол с Троицкого собора хотел снять. Да хороню юродивый ему именем Николы Чудотворца поперек стал: не трогай, коли не хочешь сверзнутъся в адские тартарары. Отмахнулся было Иоанн, но конь под ним тем же часом и пал. С пророчествами не шутят. Тем Псков и спасся от неминуемой погибели. Море крови тогда пролилось. А все за ради чего?
— Большая измена была, большое и усмирение, — не очень уверенно высказался Нечай. — К Литве умыслили отложиться, Русию поломать.
— Какая измена? Окстись, Нечай Федорович! Ну перехватили гонца с польской памятью. Большое ли дело? Писана-то она малым кругом. С него и спрос. Так нет, надо измену на весь Новгород положить. Да ежели за каждого пойманного с тайным листом гонца по городу на плаху класть, скоро у Москвы и городов не останется. На чем ей тогда стоять?
— Слава Богу, покуда стоит! — заупрямился Нечай. — Про гонца с польской памятью не знаю, а тайный лист за иконой пресвятые Богородицы в Новогородской Софии точно нашли. И указывал он на архиепископа Пимена со всей тамошней старейшиной. Вот и опалился царь Иоанн. Дыма без огня не бывает. Иное дело — по мере ли он. Тут я с тобой согласку дам: на Волхове меры не было.
— И на том спасибо, что на явном не упираешься. Тогда я тебе еще вопрос поставлю. А вдруг это сами опричники тот лист написали да за икону в Новогородской Софии положили?
— Вдруг — не доказка, Афанасий Иванович. На догадках далеко не уедешь. Почем знать, подложили или нет?
— Да по том, Нечай Федорович, что за спиной царя Иоанна в ту пору Малюта Скуратов был. А он известный подложник. Первый человек в Опричной думе, заклятый враг Думы боярской. Это он ее игрушкой в своих руках сделал.
