Клятва - страница 18

Так вот, как ты прервал учебу-то! Ага… Тут есть о чем поговорить. То, что ты говоришь о влиянии на тебя работы, — прекрасно. Но заруби себе на носу: вуз надо кончить! А то, что тебя учит жизнь, хорошо; то, что ты меняешь взгляды на вещи, — это верный признак роста. Романтизм юности должен быть у каждого, кто есть человек. Но и каждый, кто есть человек, должен в определенное время освобождаться от него. Не совсем освободиться, а лишь от определенного романтизма.

Ты скоро пойдешь в армию, и я бы хотел по этому поводу сказать тебе несколько слов. Ты встретишь много трудностей, и не таких, о которых ты можешь подумать сейчас.

Все, что я имею сказать, можно уместить в одно слово: не унывай, не унывай! Что бы там ни было! У тебя чуткое сердце, его легко можно ранить. Ты не обращай на него внимания и говори себе: так надо! Делай то, что требуется делать. Пусть тебя никогда не смущают неудачи, пусть тебя не изводят сомнения, сожаления и желания.

По этому поводу я не могу тебе не писать. Больше того, нам бы с тобой выпить по лафетничку, как говорил мой друзехо Костя Новиков[3], и, закусывая мамиными огурцами и няниной картошкой, спокойно посидеть за столом. Я бы тогда выложил тебе «свою библию», которую я выносил в длинные горьковские ночи. А ведь посидим когда-нибудь! Как ты думаешь? И с нами будет Минька, он будет отпускать шутки; и с нами будет Фиса, она будет отпускать жареную баранину; и с нами будут наши милые старики, которых начинаешь с настоящей нежностью любить тогда, когда уедешь от них. Мама будет заботиться об огурцах и добром леонтьевском хлебушке, а тятя — пусть не заботится ни о чем, а спокойно опрокидывает свою чашку и, вытерев усы и захмелев, начинает хвалиться своими детьми и сетовать на них за то, что они мало друг другу пишут, в чем он на этот раз ошибется. Мы тогда укажем на Михаила: это вот он не пишет. И пригласим к столу нашу няню и ее дикарку. Ах, ведь Мих. Вас. тоже будет с нами и все глотовские!

На днях я написал тебе маленькую писульку, но не успел отослать, отсылаю с этой большой писулькой.

До сих пор здесь стояли сравнительно прохладные ночи и дни, а сегодня тепло. Я лежу на траве, мне выпало свободное время, и вот строчу. Вместе с этим я выпускаю «Боевой листок», со мной остался для работы над ним один парень, который ничего не может, и я злюсь уже второй час. Между прочим, этот парень из Вачского района. А недавно сюда явился молодой человек из Тумботина, который даже знает Костю Мутовкина[4].

Привет, Иван.

1 июня 1942 г.

Западный фронт

Сегодня первый день лета. Только что отослал тебе письмо, как получил от тебя новое, где ты сообщаешь, что был на приписке. Да, ну вот, скоро и в армию. Чего тебе пожелать? Если ты действительно попадешь в арт. школу, то ничего лучшего придумать нельзя. Имей в виду это, верь мне. В армии, особенно в школе, будь дисциплинированным и прилежным. Хорошенько занимайся, быстрее привыкай к порядкам, все принимай как есть. Все это будет на пользу тебе.

Наши старики остались одни. Это печально. Теперь им будут слать письма четыре бойца. Кто им их будет читать? Сам тятя? Кто первым приедет к ним? Кто последним? И кто совсем не придет?

Твое упоминание о талах и особенно о саде вызвало во мне массу чувств и воспоминаний. О, как я давно знаю этот сад! Неужели он погибнет?[5] Пиши отовсюду, где ты будешь.

Привет, Иван.

Милый мой леонтьевский «обыватель»!

Итак, прежде чем со мной что-либо случится, я тебе должен написать шесть писем, так как ты меня обязал шестью конвертами. Седьмой я отдал приятелю.

Спасибо, браток, за посланный сверток. Только жалко, что в нем я не нашел ни одной строчки, надеюсь, что в ближайшее время ты искупишь свою вину сразу многими-многими строчками.

Между прочим, эта посылка навела меня на мысль, что можно бандеролью посылать и еще кое-что, например, книгу, вырезки из газет и пр. Я соскучился о горьковских газетах. Хорошо бы получить какие-нибудь новые стихи, я так давно их не читал. Или их нет? Печатают ли что-нибудь горьковчане?