— Больше месяца, — продолжал я изображать заправского казанову.
— И что? Может, вы и свадьбу… того… устроить решите?
— Э-э, этот вопрос у нас не поднимался, — продолжал я творить экспромты. — Такая женщина! — добавил в сочинительском пылу. — Абсолютно безоглядная! Не признает никаких формальностей!
— Да-а? — протянула Ирина. — Везет же некоторым! То-то я и смотрю, ты последнее время весь будто светишься! Все думала… Хотела… А ты!.. Что ж, good luck! Пойду, пожалуй! Мне пора.
Она отвернулась от шкафа и понуро потащилась в прихожую. Сообразил, что уходит, только когда услышал, как она застегивает сапоги.
— Ирина, ты уже?
— Да, надо забежать к Людке за конспектом.
Я поспешил в прихожую, но она уже стояла, отвернувшись, и сосредоточенно возилась с задвижкой.
— Ирина, чай же хотели еще попить! — И только когда за ней захлопнулась дверь и я проводил взглядом в окно ее зябкую спину в демисезонном пальто, сообразил, что ни за что ни про что обломал девчонке свидание.
Потянулись хмурые дни ранней весны. Тусклые, пронизанные ощущением утраты, сначала — почти незаметным, потом — всеохватывающим. Надо же, был маленький, уютный мирок, в котором мне отводилась приятная и даже почетная роль доброго домового, старого ворчуна, хранителя мимолетного счастья, а я одним неудачным движением все разрушил. Идиот старый! Устроил экспромт! Не умеешь шутить — не шути…
Вновь, как в декабре, начал слоняться перед и после занятий по университетскому двору. Понурый, как побитый пес, хлюпая талой водой в старых текущий ботинках. Сморкаясь, кашляя и чихая. Встречая насмешливые взгляды каких-то девчонок, может быть, тех самых, которых зимой выгуливал на лыжах по заснеженному лесу. Тогда у меня даже не хватило соображаловки запомнить как следует их лица, поинтересоваться именами — вечный растяпа! И сейчас они хихикают надо мной, и не подойдешь, не спросишь про Ирину! Да и что спросить? Почему она ко мне больше не приходит? А с какой стати она должна ко мне, старому обалдую, ходить? Она делилась со мной своей щедрой радостью, своей молодостью, своим юным восторгом, а мне вздумалось над ней шутить. Вот и дошутился! И нечего отираться возле университета. Везет лишь единожды, и птица счастья два раза подряд на один и тот же шесток не садится.
…Вновь Ирина забежала ко мне только недели через три. Занесла недорогой вафельный торт, была неестественно оживлена. У меня сразу сложилось чуточку тревожное предчувствие, и не из-за того, о чем она, как я догадывался, будет просить, а из-за чего-то другого.
Пили чай, Ирина много смеялась. Где-то на середине второй чашки, состроив уморительную гримаску и стрельнув глазками, она с уклончивым вызовом бросила:
— Ну, как у тебя с этой… Девяносто — шестьдесят — девяносто?
— Какие девяносто, Ира, могут быть в моем возрасте? — торопливо забормотал я, стремясь как можно скорее замять ту историю. — Неужели ты не поняла, что я шутил?
— Так я и поверила! Шуточки же у тебя. — И она перевела разговор на приближающуюся сессию, на преподов.
Я переспрашивал, пытаясь с искусственным интересом вспомнить, кто из знакомых ей педагогов преподавал еще в мои студенческие годы и как они сейчас. Потом она стала собираться, начала подкрашивать губки, я встал, чтобы помыть посуду. Помню, продолжал рассказывать ей, как прикалывались друг над другом в стройотрядах, мазали по ночам мордасы зубной пастой, прибивали шлепанцы к полу — «как пошел, так и упал».
И в это время она неожиданно и совершенно беззвучно подобралась ко мне сзади, прильнула к спине, обхватила руками, запустила ладошки под рубаху:
— Ого, какой ты мохнатый, мой большой северный медведь! — И я вдруг почувствовал, какие у нее упругие, ощутимо весомые сосцы, и что она буквально буравит мне ими спину, разливая по всему телу странное, незнакомое, дурманящее тепло. — Неудивительно, что на тебя вешаются всякие!
— Ирка, ты что?! Да никто не вешается, пусти! Я же посуду мою!
А она жалась все сильнее и хриплым шепотом вливала слова в ухо:
— Твоя маленькая хищная росомаха пришла к тебе с заключительной просьбой, о мой большой полярный медведь!
