– Раннее утро, я в пижамке стою перед комодом, – рассказывала Элейн. – Мне три года, я еще никогда не одевалась сама. А ну-ка попробую, думаю я, вот мама удивится! Открываю ящик, ищу свои любимые штанишки, такие, с оборками на попе. Входит мама: «Это что ж такое, я старалась, складывала, а ты все тут переворошила!» Нет, отвечаю, и хочу быстренько все расправить. Мать подходит ближе: «Как же нет, вон какой кавардак устроила!» В руке у нее щетка для волос, она бьет меня по голове – раз, другой, я уклоняюсь, прикрывшись руками…
– Согласна, иногда она… – говорила Уилла.
– Знаешь, что самое печальное? Мать лупит ребенка, а он все равно тянет к ней ручонки, ищет утешения. Разве не грустно?
– Ладно, Элейн, проехали.
Потом ей было неловко за свою резкость.
Почему-то она всегда чувствовала себя виноватой перед Элейн. Но что она делала не так? У нее самой было непростое детство.
Наверное, виноватость – ее естественное состояние. Она винила себя и в смерти Дерека – должна была сообразить, что не надо заводить разговор об Иэне, когда муж за рулем. Винила себя в том секундном азарте, когда они обгоняли фургон. И то был даже не азарт. Почти что злость. Да, в груди гадюкой проскользнула ярость. «Жми!» – мысленно взмолилась она. И Дерек поднажал.
Уилла согнулась в кресле, ладонями придавив глаза. Кто-то из мальчиков вошел в комнату, коснулся ее плеча и отступил. Она думала, это Шон, но, подняв голову, уже в дверях увидела Иэна.
На панихиду приехали хозяин «Спортс Инфинити» и его вице-президенты с женами. Пришли Уиллины подруги с мужьями, несколько одноклассников Шона и Иэна (что было трогательно) и еще всякие люди вроде партнера Дерека по сквошу, его секретарши и женщина, некогда служившая домработницей у Макинтайров.
Уилла сидела во втором ряду, на скамье из светлого дерева, которым была отделана вся церковь; справа от нее расположился отец, слева – Иэн. За отцом сидела Элейн, а Шон сел в конце ряда – чтоб было проще выйти к алтарю и произнести речь. Он выступит от лица всех близких родственников. Уилла не смогла бы говорить.
Она гордилась сыновьями, в черных костюмах и белых накрахмаленных рубашках выглядевшими очень представительно. Как так вышло, что они превратились в мужчин, которые умеют завязать галстук и носят туфли, похожие на длинных блестящих жуков? А вот отец ее беспокоил. Возраст его как будто стирал: жиденький венчик не поседевших волос почти исчез, черты стали какими-то размытыми. Элейн же выглядела случайной прохожей, заглянувшей всего на минутку: каштановые волосы в небрежной стрижке «боб», строгое лицо без всякой косметики, а коричневые брюки и свободная мятая блуза – будто умышленный укор стильному черному костюму старшей сестры.
Народ еще подъезжал, органист играл что-то незнакомое и очень пресное. Уилла терпеть не могла орган, но забыла уведомить об этом мистера Персиваля.
– Нытье какое-то, скажи? – шепнула она отцу.
Тот вздрогнул:
– Что, прости?
– Орган.
– А-а.
– С грустью вспоминаю нашу церковь, – вздохнула Уилла. (В пресвитерианском храме Ларк-Сити стояло пианино.)
– Могли бы и там все устроить, – неуверенно сказал отец.
– Но было бы непросто объяснить всем этим калифорнийцам, что им придется слетать в Пенсильванию.
– Кроме того, я больше не хожу в нашу церковь.
Уилла взглянула на отца:
– Не ходишь?
– Уже давненько. Я написал преподобному Сэндсу: по причине неверия прошу исключить меня из числа прихожан.
– Ничего себе! А что пошатнуло твою веру?
– Да я, в общем-то, никогда и не верил.
– Вот как?
– Преподобный Сэндс пришел ко мне и спросил: может, я еще передумаю? Не в смысле веры, а в смысле посещения служб. Наверное, многие мои прихожане не верят, сказал он, однако в церкви вы создаете себе условия для веры, а иначе лишаете себя последней возможности.
– Разумно, – задумчиво проговорила Уилла.
– Да, согласен. Но этой разумности я отдал шестьдесят с лишним лет и решил, что уже вряд ли изменюсь к лучшему.
Уилла усмехнулась и на миг накрыла ладонью его руку. Она была так рада отцу, что даже затаила дыхание, боясь его спугнуть.
Шон произнес хорошую речь, проникнутую любовью и печалью, но отнюдь не слащавую. Он поблагодарил всех, кто пришел на панихиду, помянул готовность Дерека в любой момент с сыновьями погонять мяч. Иэн слушал брата, уставившись на свои колени. Может, жалел, что наотрез отказался от слова об отце? Уже не в первый раз Уилла подумала, что отношения между ее сыновьями – один в один ее отношения с сестрой. Этакая формула «Шон и Иэн равно Уилла и Элейн». Но почему сейчас она сочувствует Иэну?
