По случаю женитьбы Огастас выстроил новый дом в двадцати милях к северу от Манхэттена — в Пьермонте, с видом на Гудзон. Название поместью было дано очень красноречивое — из-за обилия водившихся там воронов[6].
— Мартин всю жизнь страдал от деспотической натуры своего отца, — продолжала Сара Пембертон. — О многом я узнала лишь спустя много лет… Единственным утешением Мартина была его мать. Наш с Огастасом брак он рассматривал как предательство ее памяти. Это очень страшный момент в жизни любого человека — смерть матери… Но все же я надеялась со временем хотя бы частично заменить ее для Мартина.
Когда Рейвенвуд был отстроен, Огастас продал дом на Лафайет-плейс, где родился и вырос Мартин. Огастас не сомневался, что мальчик последует за нами, однако Мартин отказался сделать это. Он говорил, что лишится своих школьных товарищей и вообще жизнь потеряет для него всякую ценность. Огастас проявил мягкость и согласился с сыном, определив его на пансион в Латинскую среднюю школу. С тех пор, а Мартину было тогда четырнадцать лет, отец и сын жили врозь. Я должна была привыкнуть к этому мужскому семейству, но сомневаюсь, что мне удалось.
У Мартина был очень живой ум и естественное мальчишеское понятие о чести. Этим он снискал мою любовь и привязанность. Я убедила его приезжать в Рейвенвуд хотя бы на каникулы. Я регулярно писала ему и высылала одежду и книги. Все это несколько расположило его ко мне, но нисколько не улучшило его отношений с отцом.
Щеки Сары Пембертон вспыхнули и залились краской, когда она рассказывала об окончательном разрыве. Мартин в то время учился на выпускном курсе в Колумбийском университете. Он был молод. На младшем курсе он писал трактат по философии морали на тему деловой активности некоторых частных компаний во время войны Севера и Юга. В реферате он показал, что эти дельцы заботились лишь о своих доходах, снабжая армию товарами сомнительного свойства и так далее в таком же духе. Документальное подтверждение он нашел в деловых записях Огастаса, и его торговый дом привел в качестве главной иллюстрации своих тезисов. Боже, я восхищалась мальчиком. Это было так блистательно, так… вызывающе. Выставить на свет Божий грязное белье собственной семьи. Позже я поехала в школу и попросила отдать мне сочинение Мартина, мне казалось, что в школах хранят такие работы, но администрация поклялась, что трактат не сохранился.
Как рассказала дальше Сара Пембертон, Огастас получил от автора экземпляр рукописи и приглашение явиться на защиту тезисов и выступить в свое оправдание, причем эта защитительная речь должна была быть вставлена в заключительную часть сочинения.
— Конечно, поступок Мартина по сути своей был ужасен, но все же с мальчиком можно было обойтись помягче или хотя бы более дипломатично. Но при первом же взгляде на Огастаса я поняла, что этому не бывать. Мистер Пембертон был просто вне себя от ярости, я никогда не видела его таким разъяренным. Он вызвал молодого человека в Рейвенвуд, и не успел Мартин войти в дверь, как отец обозвал его неоперившимся, не знающим жизни идиотом, который берется с уверенностью невежды судить обо всем с высоты своего дутого образования. Да, Огастас давал показания перед комиссией конгресса в Вашингтоне, но его вызвали туда не по судебной повестке, по-джентльменски пригласили, и он, как патриот, не мог не откликнуться со всей возможной поспешностью на это приглашение. Комитет, во всяком случае большинство его членов, нашли выдвинутые против Огастаса обвинения неосновательными. В противном случае окружной прокурор Нью-Йорка возбудил бы против него уголовное дело, но этого не случилось. А вот Мартин в своем так называемом трактате по философии морали забыл упомянуть тот факт, что его отец был приглашен в Белый дом на обед, который дал сам президент Линкольн в честь коммерсантов, работавших для победы.
Ответ Мартина на эту тираду был шокирующим. Мартин заявил, что отцу было бы не избежать уголовного преследования, если бы он не подкупил членов комиссии конгресса и самого окружного прокурора Нью-Йорка… Что обед в Белом доме был дан задолго до того, как прозвучали обвинения, и что президент видит зло в перспективе, но не может распознать его, когда оно творится под его носом. При этом мой муж вскочил с кресла и бросился к Мартину. На лице его была написана такая злоба, что я поспешила встать между ними — ведь Огастас был намного сильнее Мартина и шире его в плечах.
