– А как насчет тебя? – спросил наконец Тан, после того как осмотрел половину горшков. – У тебя есть какой-нибудь прогресс?
Каден колебался, пытаясь обнаружить скрытый в вопросе подводный камень.
– Ну, я сделал вот это, – настороженно отозвался он, махнув рукой в сторону молчаливого ряда посуды.
Тан кивнул.
– Это точно.
Он поднял один из сосудов и понюхал его внутри.
– Из чего это сделано?
Каден с трудом сдержал улыбку. Если умиал собирался поймать его на вопросах о глине, его ждало жестокое разочарование. Каден знал все разновидности местной речной глины лучше, чем любой другой ученик в монастыре.
– Здесь – черный ил, смешанный с красной прибрежной глиной в пропорции один к трем.
– А еще?
– Еще немного смолы, чтобы придать ему нужный оттенок.
Монах перешел к следующему горшку.
– Как насчет этого?
– Белая глина с мелководья, – с готовностью отозвался Каден. – Среднезернистая.
«Если ты пройдешь это испытание, – сказал он себе, – возможно, тебе еще удастся увидеть солнце до наступления зимы».
Тан прошелся вдоль всего ряда горшков, останавливаясь напротив каждого и каждый раз задавая одни и те же вопросы: «Из чего он сделан? А что в нем есть еще?» В конце ряда он повернулся к Кадену, впервые посмотрев ему в лицо, и покачал головой.
– Нет, ты не добился никакого прогресса.
Каден уставился на него. Он был уверен, что не допустил ни одной ошибки.
– Ты знаешь, зачем я послал тебя сюда?
– Чтобы делать горшки.
– Делать горшки тебя мог бы научить любой гончар.
Каден помедлил в нерешительности. Тан мог отхлестать его за глупость, но порка, которую он получил бы за попытку блефовать, была бы еще хуже.
– Я не знаю, зачем вы послали меня сюда.
– Выскажи предположение.
– Чтобы я не мог сбежать в горы?
Взгляд монаха стал жестким.
– Приказ Шьял Нина тебя недостаточно удерживает?
Каден вспомнил свой разговор с Акйилом и заставил себя сделать неподвижное лицо. Большинство хинских умиалов могли учуять обман или умолчание не хуже, чем гончая чует лису. Сам Каден не сделал и шага за пределы гончарни, однако ему совсем не хотелось подвести своего друга под тяжкое наказание.
– «Послушание – нож, разрезающий узы несвободы», – ответил он, цитируя начало древнего хинского высказывания.
Тан молча смотрел на него непроницаемым взглядом.
– Продолжай, – велел он наконец, выдержав паузу.
Кадена не заставляли повторять это с тех пор, как он стал послушником, однако слова пришли к нему с легкостью:
Послушание – нож, разрезающий узы несвободы.
Молчание – молот, разбивающий стены речи.
Неподвижность – сила, боль – мягкое ложе.
Отставь свою чашу: пустота – единственный сосуд.
Произнеся последние слова, он внезапно осознал свою ошибку.
– Пустота! – тихо проговорил он, указывая на ряд молчаливых горшков. – Когда ты спрашивал меня, из чего они сделаны, я должен был ответить «из пустоты»!
Тан угрюмо покачал головой.
– Ты знаешь правильные слова, но никто до сих пор не заставил тебя их прочувствовать. Сегодня мы это исправим. Следуй за мной.
Каден послушно поднялся с табурета, набираясь мужества в предвидении какой-нибудь новой жестокости, нового ужасного наказания, после которого у него будет болеть все тело, покрытое ссадинами, рубцами или синяками – все ради постижения ваниате, концепции, которую ему до сих пор никто не потрудился толком объяснить. Он встал, потом помедлил. Восемь лет он бежал, когда монахи говорили ему бежать, рисовал, когда они говорили «рисуй», работал, когда они приказывали работать, и постился, когда ему не давали еды. И для чего? У него в памяти внезапно всплыли слова Акйила, сказанные накануне: «Они говорят нам не больше чем я бы сказал хряку…» Учеба и упражнения – это, конечно, очень хорошо, но Каден даже не знал, чему его, собственно, здесь обучают.
– Пойдем, – повторил Тан жестким, неумолимым тоном.
Мышцы Кадена дернулись, чтобы повиноваться, но он заставил себя остаться неподвижным.
– Зачем?
Кулак старшего монаха соприкоснулся с его скулой прежде, чем он заметил движение. Кожа лопнула, юноша полетел на пол. Тан сделал шаг вперед, нависая над ним.
– Вставай.
Каден поднялся на нетвердые ноги. Боль – это ничего, с болью он мог справиться; но вот в мозгу все плыло и мутилось от удара.
