– Почему вы хотите, чтобы я этому научился? – слабым голосом выговорил Каден. Дышать было трудно, говорить – почти невозможно.
– Обучение, – презрительно отозвался Тан. – Ты слишком много внимания уделяешь обучению. Практика. Развитие. Рост. Твое «я»… Может быть, если ты прекратишь думать о своем обучении, то станешь наконец замечать мир, который тебя окружает! Ты мог бы заметить меня, сидящего среди теней.
Каден промолчал. В любом случае он не был уверен, что смог бы что-нибудь выговорить, не откусив себе кончик языка. «Что же, он сказал, что хотел, – подумал Каден про себя. – Теперь я наконец смогу вылезти из этого Шаэлем проклятого пруда!» Правда, он вовсе не был уверен в том, что в его руках осталось достаточно силы, чтобы выбраться на берег, но конечно же, Тан поможет ему. Старший монах, однако, не делал никаких попыток встать.
– Тебе холодно? – спросил он внезапно, словно эта мысль только сейчас пришла ему в голову.
Каден яростно закивал.
Тан разглядывал его с отстраненным любопытством, с каким другой монах мог бы изучать раненое животное.
– Что у тебя замерзло?
– Н-ноги, – с трудом вымолвил Каден. – Ру-руки…
Тан нахмурил брови.
– А тебе – холодно?
Его интонация звучала как-то по-другому, но Каден не мог понять, что это значит. Кажется, вокруг стало темнее… Не может же быть, чтобы солнце уже село? Он попытался вспомнить, поздно ли было, когда он начал спускаться к пруду, но не мог думать ни о чем, кроме тяжелой неподвижности своих членов. Он заставил себя сделать вдох. Был какой-то вопрос… Тан задал ему вопрос.
– Тебе холодно? – снова спросил монах.
Каден беспомощно смотрел на него. Он больше не чувствовал своих ног. Он вообще почти ничего не чувствовал. Холод куда-то пропал. Холод пропал, и Каден перестал трястись. Вода ощущалась как… как ничто. Как воздух. Как пространство. Может быть, если он закроет глаза, только на минуточку…
– Тебе холодно? – еще раз спросил Тан.
Каден устало качнул головой. Холода больше не было. Он позволил своим векам сомкнуться, и его окружило ничто, приняв в свои мягкие объятия.
Потом за его спиной появился кто-то и начал тащить из воды, ухватив за подмышки. Он пытался возразить, что слишком устал, чтобы двигаться, что он просто хочет немного поспать, но неведомый продолжал тянуть до тех пор, пока Каден не оказался распростерт на земле. Сильные руки закутали его в какую-то одежду или, может быть, одеяло – онемевшая кожа не ощущала плотности ткани. Резкий удар по лицу вывел Кадена из оцепенения. Он открыл глаза, чтобы протестовать, и Тан отвесил ему еще одну жесткую пощечину.
– Больно, – невнятно пожаловался Каден.
Тан приостановился.
– Что болит?
– Щека…
– А тебе – больно?
Каден попытался сосредоточиться на вопросе, но тот казался бессмысленным. Весь мир превратился в туман. Боль была красной линией, нацарапанной на небытии.
– Щеке больно…
– А тебе? – настаивал Тан.
Каден открыл рот, но на протяжении долгого времени не мог найти слова.
– Мне нет… – наконец сумел вымолвить он.
Чего монах от него добивался? Была боль, была темнота. Больше ничего не было.
– Я не… – начал он и не смог закончить.
Умиал молча ждал. Его темные внимательные глаза блестели.
– Хорошо, – произнес он в конце концов. – Будем считать это началом.
Святилище Хала, Владыки Тьмы, покровителя всех, кто обитает в тени, не было храмом. Это был огромный гробовой дуб, распростерший на добрую четверть акра свои корявые черные ветви, похожие на узловатые, скрюченные артритом пальцы, цепляющиеся за небеса. С каждой ветви, с каждого сучка дуба свисали летучие мыши, настолько плотно друг к другу, что, когда Валин впервые увидел дерево, он принял их за тяжелую черную листву – десятки тысяч летучих мышей, плотно завернувшихся в свои крылья в молчаливом ожидании ночи. Когда опустится тьма, они взмоют в небо мельтешащим, мечущимся безмолвным роем, оставив после себя голые, словно кости, ветви. Даже летом на гробовике не было листьев – летучие мыши действительно заменяли ему листву. Когда они перед рассветом возвращались на свои насесты, кровь, капающая с их клыков, просачивалась в плотную землю между корнями, питая дерево. В отличие от своих собратьев, этот гробовик не нуждался в солнечном свете.
